Вот он идет по улицам и площадям Флоренции – юный красавец Леонардо в золотистой тунике, в алом плаще до колен, с волнистыми светлыми шелковыми локонами до плеч, в перстне с яшмой, в сапогах из самой лучшей сыромятной кожи из Кордовы. Расплавленное золото одежд. Щеголь? О нет, всего лишь художник, обладающий колдовским вкусом. Алый цвет (именно алый, а не красный) – мета Ренессанса, алость символизирует любовь.

Флоренция! Ее называли «лилией Италии» или «цветком Италии», а Александр Блок выдохнул: «Флоренция, ты ирис нежный».

Чем больше думаешь о Леонардо да Винчи, тем все обильней, как мотыльки вокруг лампы, вьются мысли. Видимо, никогда не спадет интерес к его личности. Что ж, сам виноват: не надо быть гением из гениев. Ни Платон, ни Александр Македонский, ни Иоанн Богослов, ни Наполеон не могут поспорить с Леонардо да Винчи по такому повальному интересу к их персонам (а интерес к ним огромен, отчего и спекуляции все множатся и множатся). А вот Шекспир – мог бы, но и Шекспир слегка уступает в силу некоторой туманности, нечеткости личностных контуров  и притягивает к себе внимание скорее как некая загадка, чем фигура во плоти. Слишком схоронился, слишком закопался, так сказать. Но Леонардо – вот он перед нами. Тот, кто не просто творил шедевры, но кому удалось создать и из своей жизни шедевр. Причем вопреки немилостивым обстоятельствам. Что и говорить, величайший гений – это безотходная технология. Однако и Леонардо любил, как Шекспир, загадки и шифры, в частности засекреченное зеркальное письмо своих тетрадей и тайнопись живописи. Полностью скрыться, как Шекспир, он не смог (не успел, а потом уже было поздно), но был чрезвычайно замкнут и оставил нам некую туманность в виде «Моны Лизы».

Существовала ли эта самая Лиза, она ли изображена на портрете? Или Леонардо, как Платон, вбросил человечеству выдающиеся ловушки: Платон – Сократа и Атлантиду, а Леонардо – несуществующую Мону Лизу (не авто-портрет ли это самого Леонардо?). Но даже если это действительно Мона Лиза, то есть жена флорентийского купца, торговца шелком Франческо дель Джокондо (в чем многие и уже очень давно сомневаются), то это все равно портрет Леонардо, потому что любой портрет всегда есть еще и автопортрет художника, обобщение, концентрация его дум. «Эмма Бовари – это я» (Флобер). Старая известная истина – автопортрет в портрете другого лица, иначе говоря, любой портрет – это всегда скрытая форма самопознания. Но в данном случае дело даже не в том, что именно перед нами – портрет ли без сходства или автопортрет. Мона Лиза (Мона – от Мадонна) – это, скорее всего, просто маска, сквозь которую просвечивает душа Леонардо. Причем на нас смотрят глаза уже немолодого, то есть особенно всезнающего Леонардо. Да, эти гении – Платон, Леонардо, Шекспир – мастера вбрасывания чего-то призрачного, двоящегося, трансцен-дентного. Боги никогда не говорят прямо и вообще не говорят – они лишь подают знаки.

Биография Леонардо вроде реальна, но и в ней много неясного. Дед его Антонио да Винчи – известный флорентийский нотариус, отец Пьеро – тоже потомственный зажиточный нотариус, мать Катерина родом из селения Винчи под Флоренцией, возможно, крестьянка или из обедневшей родовитой семьи. Леонардо – плод греха молодости Пьеро. Альбиера – знатная флорентийка, первая законная жена отца. Но она бездетна, поэтому Леонардо живет в доме отца и деда, которые, правда, быстро сплавили его к младшему брату отца в селение Винчи под Флоренцией. Этот дядя – интереснейшая фигура, но о нем чуть ниже. Отец был женат четыре раза.

Вторая его законная жена Франческа тоже была бездетна. Какие-то все загвоздки в жизни в общем-то благополучного отца, как потом – во множестве – и в жизни самого Леонардо. Третья законная жена отца Маргарита, четвертая Лукреция – при них наконец-то пошли дети (всего их было двенадцать). К тому времени, как у отца родился первый законный ребенок, Леонардо было уже  24 года. Да, биографию отца назвать обычной нельзя – все-таки схоронил трех жен.

Пьеро был трезвым нотариусом, но рабом желудка и любви, возможно, и любителем денег. Прижимистым был и дед Антонио, который вечно ворчал, что мальчишка Леонардо слишком резв и что штанов на него не напасешься. Вроде бы не те гены для Леонардо. Но, к счастью, ни любовь к деньгам, ни прижимистость ему не передались. А мать, если она была крестьянкой, простолюдинкой – это удача: близость к природе – вещь для гения не безразличная. Какие гены были у нее? А у ее родителей? Копится копилка, копится… Да и сам отец Пьеро – был ли он таким уж трезвым? Ведь сына-то взял к себе. И только ли потому, что у жены патрицианки не было детей?

Когда Леонардо стал взрослым, он несколько раз виделся с матерью, которая к тому времени давно была замужем. Похоронил он ее тоже на свои средства. Один ли только сыновний долг заставлял его помогать ей и видеться с ней? Думаю, не только. Не забудем: мы имеем дело с Леонардо да Винчи, то есть с человеком всепоглощающей пытливости. Надо думать, что он всматривался в мать, в проявления ее характера, даже в ее внешние черты, я бы даже сказала – всматривался в ее гены, ведь это все было сродное ему. Короче, он пристально изучал зачатки того, что развилось в нем. Откуда что берется и как берется у природы, что отбрасывается, выбраковывается, а что, наоборот, наращивается, усиливается? А тут перед ним было живое воплощение того, что потом, в его случае, почему-то (почему?) небывало разовьется. Его беспрецедентные острая наблюдательность и пытливость знали цену бесценному. Кто-то из современников Леонардо хорошо сказал о нем, что если вы позовете его в гости, будьте готовы к тому, что он задаст вам тысячу вопросов. Так же, как все задающие неустанные вопросы, он, надо полагать, немало попутно и дивился малой пытливости людей. Интересно, чувствовала ли Катерина, кто ее сын, кого она родила? Знать-то, может, и не знала, но что-то, видимо, чуяла. Ведь она была все-таки не кто-нибудь, а мать Леонардо. А отец – чуял ли он? Уж он-то должен был не просто чуять, а знать.

Теперь перейдем к младшему брату отца, дяде Франческо, который выбивался из строгой и последовательной колеи нотариусов, был совершенно равнодушен к наследственному делу семьи – юриспруденции. Франческо бездельничал, домоседствовал (по мнению старшего брата, все время сидел дома и ничего не делал), возился с племянником Леонардо. Значит, в роду Винчи и до Леонардо уже был свой первый камень преткновения, кто-то выбивающийся из трезвого ряда. Дядя Франческо целыми днями сидел или лежал в саду со своими собаками, ничего не делал, ничем не интересовался. Леонардо, напротив, всю жизнь был деятелен и интересовался всем, осуществляя свои многочисленные замыслы и идеи. То есть один ничего не делал, другой – только и знал, что что-то делал. Правда, делал чрезвычайно медлительно, подчас не доводя до конца начатое. Паузы созерцания были у него длительней деятельных периодов. Деталь важная. Хотя созерцание для гения тоже можно посчитать работой, и еще какой. Вот почему он столько раз повторял в тетрадях: «Скорее смерть, чем усталость». Чезаре Ломброзо считал основным качеством гения чрезвычайную трудоспособность. Единственное, что объединяло дядю и племянника, – это безграничная доброта, великодушие, сострадательное сердце.

Что же до отца Леонардо, то вот кто взял от жизни все: он любил поесть, выпить, поохотиться, поволочиться, любил любовь и даже в 71 год женился в четвертый раз и снова имел детей. Тоже немаловажная деталь, которая безусловно говорит о неординарной энергии и о неординарной гормональной силе. Физиологически отец перекрыл всех – и своего младшего брата Франческо, и сына. Но спасибо провидéнию за этот выдающийся гормональный фон, с которым не в последнюю очередь связана гениальность сына. А жадность отца к еде, выпивке, охоте, развлечениям и любви, то есть ко всем проявлениям жизни, сказалась в сыне своеобразно: Леонардо тоже был жаден, но только он перенес эту жадность на самое возвышенное занятие на свете – на познание и самопознание. «Самое благородное из наслаждений – познание, обретение истины». Наслаждение от понимания — самое благородное удовольствие. А вот прижимистость деда Антония, к счастью, ему не пере-далась: как дядя Франческо, Леонардо был необыкновенно щедр. Вот только один пример его щедрости: на одном из витков, на одном из изломов своей вечно обрушивающейся творческой дороги, расставаясь со своим учеником Салаи-но, Леонардо купил ему виноградник, чтобы Салаино было на что-то жить. Кстати, и дядя Франческо, умирая, завещал своему любимому племяннику дом в селении Винчи, где Леонардо вырос. Но более ловкие поздние дети Пьеро сделали все, чтобы Леонардо не получил родового гнезда. Ну а тратить драгоценное время на судебные тяжбы Леонардо, конечно, не стал.

Один (отец Леонардо), можно сказать, пожирал жизнь, другой (младший брат Франческо) вообще был равнодушен ко всему, кроме того места, где он сидел или лежал, треть-ему (Леонардо) досталась гармоничная середина. Середина – это, конечно, если говорить о свойствах натуры, но по богатству неувядающих идей, неожиданным подходам ко всему, преотборнейшему вкусу и невиданным творческим способностям он перекрыл и отца, и дядю, и селение Винчи, и Флоренцию, и Италию, и весь мир. Опять же интересно, понимал ли дядя Франческо, какой племянник ему достался? Ведь безделье еще не исключает проницательности. Нотариусы Антонио и Пьеро да Винчи, видимо, отличались особой толковостью, раз дали такого потомка. Вот так любая биография (не зря же в слове «биография» прежде всего слышится именно «био»…) всегда интересна и поучительна. И главное, в каждой всегда прячется какая-нибудь с виду незаметная деталька, которой предстоит развиться. Развиться и перерасти первоначально намеченное природой. Так потенция стремится к своему акмэ, то есть к высшей степени чего-то, к наиполнейшей полноте,  к цветущей силе. Италия, колоссально богатая талантами и гениями, и должна была дать такую квинтэссенцию, как Леонардо. Да еще и с этрусскими корнями величайшего тосканца, то есть двойную гениальность. Переросток. Перерос человечество. Да ведь и перерасти Флоренцию времен Ренессанса тоже что-нибудь да значит. Он всегда всех перерастал. И первым в этой цепи был его учитель Андреа Верроккьо, которого он перерос еще отроком. Верроккьо поручил ему написать ангела в своей картине. Вот тут-то ученик и превзошел учителя. Какой красоты был этот ангел! Юность – ангельское время жизни. И этот ангел, конечно, тоже был портретом самого Леонардо, как впоследствии и Мона Лиза. То ли Леонардо повезло с эпохой (Ренессанс), то ли эпохе повезло с Леонардо. Многое совпало. А могло ли быть иначе? Яркий, неординарный и немного неустойчивый род да Винчи (все время что-то выпадает из ряда). «Одинок – значит свободен». «Если ты в одиночестве, ты – хозяин своей души». «Когда ты один – тебе принадлежит все, когда вдвоем – лишь половина». «Одиночество и страсть к совершенству». «Человеческая мысль приходит к созерцанию божественного». От трезвых нотариусов и страстных любителей всех проявлений жизни до созерцания божественного оказался один шаг. Контраст придает жизни особый неповторимый вкус. Очень к месту оказался и этот недеятельный дядя: как будто гены замерли в дяде Франческо перед взрывом, род словно копил силы для прорыва в его великом племяннике. Характерно, что это именно дядя: спросите у генетиков о непрямой, рецессивной линии, которая так важна в случае наследственных заболеваний, а также в передаче дара. Дяди и тети играют в этом случае более значительную роль, чем прямые родители. Интересно, случайно ли, что не в словах «сын» или «дочь», а именно в слове «племянник» («племянница») проступает значение – племя?.. Вот так неожиданно и язык вторит генетикам. Да, деревушка Винчи под Флоренцией задала-таки человечеству задачку, неслыханно обогатив это самое человечество. Если, конечно, дело в этой деревушке и в семье наследственных нотариусов да Винчи, потому что, слегка переиначивая слова Андрея Платонова, о Леонардо можно сказать: «Такие люди приходят жить прямо из природы».

Колдовская ясность живописного письма Леонардо. Надо поражаться не тому, что большинство его работ остались незавершенными, а, наоборот, тому, что, владея такой тягой к совершенству, он сделал столь много. Ведь совершенство пригибает к молчанию. Но даже все незаконченное им так сильно будит воображение. Могу себе представить, как отравил он жизнь Микеланджело уже одной своей глиняной моделью конной статуи отца Лодовика Сфорца! А если бы не началась война и эта конная статуя была бы воплощена, превзойдя античные образцы?.. Да, Микеланджело не позавидуешь… Ибо что может сотворить даже гигант на том месте, по которому только что прошел Бог…

Леонардо отравил жизнь Микеланджело и своей «Битвой при Ангьяри» (опять же, рисунком коня). Из-за состава штукатурки, собственноручно изготовленной Леонардо, краски фрески потекли, и шедевр был погублен. Однако Микель уже успел увидеть наброски на картоне, лишившие его душу покоя. Мастер поймет мастера. Мастер желчно поймет мастера. Бедный Леонардо, вся вина которого была в том, что он не мог даже карандашом не набросать чего-нибудь сверхвыдающегося. Кстати, сам этот рисунок «Битвы при Ангьяри» сохранился потому, что молодой Рубенс срисовал эскиз фрески, сделанный Леонардо на картоне. Сама фреска погибла, да и картон не сохранился, так что если бы не срисованное Рубенсом, мы не имели бы об этом шедевре никакого представления. Спасибо Рубенсу. Уже одним этим он мог бы остаться в истории искусства.

Микель намного моложе Леонардо. Конечно, в душе он восхищался им, но болезненное самолюбие, упрямство, нелюдимость, ревность приводили к резким и оскорби-тельным выпадам. Мягкий, гармоничный, не любящий конфликтов и любого вызывающего богоборчества Леонардо раздражал дисгармоничного Микеланджело, кото-рому с его амбициями трудно было всю жизнь быть вторым. Он ведь тоже был титаном. И не просто титаном, а титаном Возрождения. А это титанство особое. И вдруг кто-то превосходит его, Микеланьоло! Превосходит, да еще и благожелательно относится к нему и ищет мира с ним. Это было Микелю непонятно. Мир между ними так и не насту-пил никогда, и в этом был виноват не Леонардо. Когда они гуляли во Флоренции по набережной реки Арно, друг с другом, естественно, не здороваясь, в этом тоже виноват был не Леонардо. Можно восхищаться душой Леонардо, но можно понять и Микеланджело: угораздил же Господь родиться в одно время со сверхгением. Где вы видели двух могучих львов в одном прайде! Два таких гения в одно время, пусть это и Высокое Возрождение (выше, как говорится, некуда). И Микеланджело, невиданный скульптор, живописец, автор неповторимого Давида, Пьеты, великих фресок Сикстинской капеллы – «Сотворение Адама» и «Страшный суд», выдающейся усыпальницы рода Медичи во Флоренции, – он, второй? Нет, это невыносимо. И в этом я готова с Микеланджело согласиться. Чего стоит одна только передача жизненной силы из энергичного пальца Бога в первоначально вялый, малоиммунный палец Адама (уже сама идея гениальна) – подобных откровений очень и очень мало не только в истории живописи, но и в истории человеческой культуры вообще. И все-таки Высокое Возрождение даже на самое-самое нашло еще более самое-самое-самое… Эпоха, не знавшая удержу, способная обидеть такого титана! Какую неуверенность в себе самом Микеланджело выявляла эта сшибка с Леонардо, соседство с ним по беспрецедентной эпохе! А ведь были еще и Рафаэль, и Боттичелли, и Брунеллески. Но эти, кажется, не слишком занимали мысли Микеланджело, не слишком мешали ему. По-моему, очень выразительное и значимое обстоятельство: Микель знал, где главная уязвимость… Он, Микеланджело, величайший гений. С этим не поспоришь. Но родиться в одно время с другим, еще более величайшим гением, да еще в одной местности с ним – это ли не насмешка судьбы? И ему, Микеланджело, приходилось мириться с тем, что уровень его соперника определял и его самого: если небо послало вам вражду-соревнование с самим Леонардо, вы вынуждены быть никак не меньше, чем Микеланджело. И опять же эту вражду придумал не Леонардо. Ему Микель не мешал. Ему вообще никто и ничто не мешало, разве что неустойчивое финансовое положение. Даже непонимание ему не мешало: он знал, что нельзя не понимать вечно…   Я так и вижу в воображении, как Микель тайно ходит к «Тайной вечери», и ярость закипает в нем. Но вот соперника больше нет. Леонардо вынужден покинуть неблагодарную Италию, затем долго болел в гостеприимной Франции и в дивные дни мая покинул этот мир. Теперь этот мир полностью принадлежит ему, Микеланджело. Ему, гению и громовержцу. Так почему же он задерживается у «Вечери», почему с такой тоской вглядывается в лицо «Св. Анны» и в чистоту черт лица «Мадонны Литта», благороднее которого, кажется, не было со дня творения?

Он любит учиться. Этого у него не отнимешь. Так может, это часы учения?.. Но нет, тут другое… И кажется Микелю, будто сам дьявол поворачивает к нему глаза Иуды на фреске и в этих глазах читается жгучее: «Есть ступени божественного, которым научиться нельзя!..»

Леонардо божествен, а Микеланджело всего лишь гениален.

В 1505 году, в последние годы жизни Сандро Боттичелли, он вошел в состав городского комитета Флоренции, который должен был определить место установки статуи Микеланджело «Давид». Кроме Боттичелли в этот художественный совет входили Леонардо да Винчи, Лоренцо Медичи, сам Микеланджело и, кажется, Брунеллески и Вазари. Считается, что это был лучший художественный совет в истории человечества. С этим трудно не согласиться. Да и сам вопрос, который они рассматривали, тоже расхожим не назовешь: все-таки статуя, равная лучшим античным образцам. При этом излишне говорить, что сидевшие в этом худсовете Микеланджело и Леонардо друг с другом не разговаривали.

Но сегодня, несмотря ни на что, в нашем сознании они все равно вместе (не совсем равновелики, но, несомненно, рядом друг с другом). Природа опять создала пару. Микеланджело ненавидел свою живописную работу над потолком Сикстинской капеллы. Он был уверен, что враги специально отвлекают его от скульптурных работ. И это говорил автор гениального «Сотворения Адама»!

Именно человеческие зависть и ревность, видимо, повинны в том, что Леонардо шифрует свои записи. Но как скроешь уже созданные творения! Стоит только взять в руки карандаш или сангину… Даже простая зарисовка крупа коня, человеческой руки, даже внутренних органов. Нога человека (мужчины) – почти музыкальное сочленение мышц, непередаваемо очерченное колено, великолепные ступня и пальцы. Или я ничего не понимаю, или это «Джоконда» среди анатомических рисунков. Вы видели анатомический рисунок, который бы волновал? Даже самую тонкую репродукцию какого-нибудь знаменитого живописного полотна я никогда не рассматривала с таким трепетом, как альбом анатомических рисунков Леонардо, где любая мелочь так много говорит сердцу. Сколько же трепета сам он вложил во все эти рисунки, если они способны вызвать такие чувства у зрителя! «Познанное за жизнь – это и есть настоящее богатство. Но со смертью уходит все, ничего не остается. Сколько непознанного, незавершенного, не начатого!» «Как хорошо прожитый день дает спокойный сон, так с пользой прожитая жизнь дает спокойную смерть». «Продуктивная жизнь – хороший сон». «Тело нуждается в душе, но и душа нуждается в теле, чтобы видеть и слышать мир».

Ненасытная жажда познания! Счастье или крест это для души? «Лучше быть лишенным уважения, чем устать приносить пользу». И какое чисто юношеское нетерпение даже в зрелые годы! Как-то Леонардо заприметил в одной из флорентийских богаделен старика, который сказал, что чувствует себя неплохо, только вот стал очень уставать. К вечеру старик умер. «Я тут же вскрыл его», – записывает Леонардо. Оказалось, что артерия в сердце иссохла и почти перестала пропускать кровь. Такое нетерпение со вскрытием и такие наблюдения тоже можно назвать божественными. Не проходить мимо того, что может дать новое знание, уловить причину. Неистощимое терпение, как и неистощимое трудолюбие, тоже входит в состав гения. Как и такая жажда познания.

Заметьте, вскрыл не на следующее утро, а прямо в тот же вечер после кончины старика. Пытливость гения – особая пытливость. Без такого нетерпения не было бы великих открытий. Мысль Леонардо уже летела, уже опережала все: что значит на языке медицины «только вот стал очень уставать»? Немедленно узнать об этом поможет вскрытие. Так в чем же дело: сей момент и вскроем, чтобы не терзаться потом мыслями целую ночь. Кровь у стариков течет медленно, кислородом она насыщена плохо (гипоксия), а если еще и русло иссохшее, то… Вот они, следствия долгой жизни. И все-таки все хотят прожить как можно дольше. Зачем? Рецепт Леонардо гораздо мудрее: «Тот, кто жил хорошо, тот жил долго». Сегодня при платной и даже сверхплатной медицине хирурги и анатомы счастливы, когда у них нет дежурств, а тут… Леонардо готов был, кажется, даже приплатить, чтобы ему позволили вскрыть никому не нужного старика.

Два-три года в возрасте под тридцать лет исследователи считают утраченными годами в жизни Леонардо. Где и как он провел это время? Путешествия? Тюрьма? Неприкаянные блуждания? А ведь молодой его мозг не мог не давать вспышек в эти годы. Почему его не удержала (а, возможно, и изгнала) Флоренция? Вот вам и Флоренция. Впрочем, вот вам и Милан, а также вот вам и Папа Лев Х. Покой пришел лишь с появлением в жизни Леонардо Франциска I. Но Леонардо был уже стар и болен. Так «Мона Лиза» попала сначала в Версаль, а потом в Париж (в Лувр). Жаль. Вот как окупаются деяния великих монархов и вот как утрачиваются величайшие сокровища своими отечествами. Поделом. Возмущение поколений не пощадит вас. Не надо быть слепыми. Так что в краже «Моны Лизы» в 1911 году неким итальянцем была заключена и справедливая мысль (если в акте вандализма вообще может быть что-то справедливое): он хотел исправить огромную, непоправимую ошибку и вернуть «Джоконду» Флоренции, где ей, по правде сказать, только и место.

В моем воображении часто прорисовывается такое видéние: Леонардо в последний раз покидает Флоренцию, с ним навсегда покидает Италию и «Джоконда». Флорен-ция лишается самого великого живописного произведения в мире. Как буднично совершаются сверхзначимые акты истории! Столь же малоприметно и буднично произошла после смерти Леонардо и передача всего его наследства Мельци: и полотен, и рисунков, и бесценных тетрадей с записями. Вы можете представить себе более грандиозное и драгоценное наследство? И что же: мышки еще долго грызли часть бесценных тетрадей на чердаке палаццо семейства Мельци… Сколько утраченного! А ведь, казалось бы, любимый ученик…

Сегодня, к сожалению, «Джоконда» – не более чем общее захватанное место. В Лувре провели эксперимент: поставили камеру наблюдения и фиксировали взгляды людей. И что же? Никто из выстоявших огромную очередь не задерживает взгляд на картине больше пяти секунд… «Одни люди видят, другие видят, если им показать, третьи – вообще не видят». Однажды обычно терпимый и благо-желательный Леонардо все же вышел из себя: «Есть люди, которые превращают еду в экскременты». Вся эта масса глазеющих существует отдельно, а портрет Джоконды – отдельно. Нечто несливающееся, как масло и вода. Идеально было бы, конечно, не более пяти-десяти человек в зале каждый день, тех вдумчивых пяти-десяти, которые одни только и осознают истинную цену тому, что видят. Остальные? Ну в Париже никогда не было нехватки с развлечениями. Толпу уже давно пора ввести в то русло, которое ей и уготовано природой. Но кто же откажется от сваливающихся на голову денег, вот и подпитывают рекламой глазение на бренды. Как, вы были в Париже и не видели «Мону Лизу» в Лувре? Вот и прут на главные приманки: «Мону Лизу», Елисейские поля, Монмартр и прочее, хотя наслаждение испытывают не здесь, а покупая шляпку или знаменитые французские духи, которые ныне не отличишь от нефранцузских… Общее место – приют массового туризма. Все смотрят, не видя, все обозревают одно и то же и с одним и тем же результатом. Так что обогащение среднего класса (очень-очень среднего) всегда ли благо для искусства? А скромно зарабатывая, сидели бы по домам вместо праздношатания по одним и тем же мировым маршрутам, праздношатания, приносящего выгоду фешенебельным отелям, ресторанам, авиакомпаниям, автобанам и гидам с непритязательным текстом. Мельтешат, одаривая «Джоконду» постоянно спертым воздухом в зале, где она висит, что, безусловно, не на пользу картине, которой уже полтысячи лет. Массовый туризм, массовое усвоение, массовое несварение всего и вся. Массовая свалка, липкие руки, захватывающие в это месиво и высокие творения духа. Духота пошлости, накатанная дорога общих мест, всемирный балаган, своими железными челюстями перемалывающий все рожденное в очистительной купели одиночества. Да, масса и месса – две вещи несовместные. Полное торжество демократии. Демократия как загаженность. Тогда как искусство в высшей степени аристократично, требует дистанции. А что кроме мелкого может родиться в мелкой среде! Вот откуда эти постоянные перешептывания об улыбке Джоконды, о секрете этой улыбки, ее таинственности и тому подобное. А также бесконечные пошлые «версии»: Мона Лиза – женщина? Мужчина? Гермафродит? Андрогин? Все не о том. Какое все это имеет значение! Вот и о скульптуре Аполлона Бельведерского ведутся споры, дескать, его фигура – это фигура андрогина. Да что там Аполлон Бельведерский: судачат даже о бесполости Бога и половой индифферентности Христа, а также о том, не женщина ли Иоанн Богослов на фреске «Тайная вечеря» и о том, что у Марии Магдалины и Иисуса была любовная связь и у них даже родилась дочь. Подобными фильмами и книгами так называемой документальной прозы (в которых ни прозы, ни документа нет, а только одни измышлизмы) забиты книжные магазины всего мира. Что ж, спрос диктует все, особенно спрос низкопробный.

Во взгляде Джоконды, возможно, разгаданный секрет борьбы с энтропией, на нас смотрит высшая мудрость, а в музейном зале перешептывание толпы о гендерных вопросах. Как не вспомнить тут об изумительных словах Руми: «Поднимись выше, смотри – вот человеческий дух». Божественное разумение – удел ли человеков? Ведь мы уже давно разменяли большую золотую монету этого разумения на мелкие замусоленные купюришки сомнительных смыслов.

Феноменальная способность Леонардо рождать идеи и выражать их, лаконизм и точность живописного формулирования этих идей, способность делать их убедительными. Он всю жизнь занимался тем, что страстно любил. Что это, если не счастье. Но для всего этого нужен достаток. Вот почему Леонардо всегда нуждался в богатом и великодушном покровителе, искал его. Тоску Леонардо по могуществен-ному покровителю можно понять. Но если что и находилось, то всегда ненадолго. Да и это ненадолго было в общем-то хрупким. Странность ситуации заключалась в том, что такой меценат был у него под боком в родной Флоренции. Но почему Лоренцо Медичи с его тонким чувством красоты прозевал (не понял, не оценил) Леонардо – загадка вели-кая и горькая. Вот оно, оказывается, как бывает на свете. Есть версия, что Лоренцо не считал живопись Леонардо красивой. Может быть, в тот ренессансный век великих страстей Лоренцо Великолепный хотел видеть красоту скорее неистовую, нежели идеальную, как у Леонардо? Тут загадка, если мы вообще правильно понимаем саму натуру Лоренцо Медичи. Леонардо слишком глубок даже для Ренессанса, даже для Флоренции, культурной столицы Европы того времени. Не забудем и крушение надежд Леонардо в Милане (тиранический Милан – заклятый враг свободной Флорентийской республики). Так что Лоренцо не одинок в этом непонимании истинного места высшего из гениев. Даже сегодня находятся люди, которые считают лица на портретах Леонардо не слишком красивыми. Душа этих зрителей ленива. Но как мог так легко отпустить Леонардо из Флоренции Лоренцо Великолепный? Вот тут-то его великолепие несколько опадает, тускнеет. И потом – он недопонял или вообще не понял? А ведь Лоренцо сам охотился за талантами и дорожил ими (Брунеллески, Боттичелли, Микеланджело, Гирландайо). Конечно, Медичи много сделал для Флоренции. Но он, безусловно, еще больше сделал бы для нее, если бы дорожил Леонардо, не отпустил его так охотно от себя и ни за что на свете не захотел с ним расстаться. Но неисповедимы пути Господни.

Возможно, в этом прохладном отношении Лоренцо к Леонардо повинно и то обстоятельство, что Медичи уходил во все бóльшую и бóльшую утонченность, в искусство лишь для избранных, то есть в односторонний эстетизм, что и кончилось для Флоренции суровыми проповедями Савонаролы. А Леонардо с его тягой к гармонии, с его интересом к глубине внутреннего мира, а уж тем более с его силой художественного обобщения не всегда мог быть по сердцу Лоренцо Великолепному. Одной утонченности необъятному Леонардо было мало, ему надо было дойти до корня всех вещей, то есть до истины. Ну и, конечно, в случае с Лоренцо Медичи препятствием мог послужить и рок, тяготевший над Леонардо. А тому, кто отмечен роком, увы, не всегда можно помочь.

Столь же мало дорожил Леонардо и Папа Лев Х, отчего великий художник и оказался во Франции.

Я даже не буду задавать примитивного вопроса, любил ли Леонардо красоту, первенство красоты, в том числе и самой главной красоты – внутренней. Красота заключена в самом основании, в самой кладке мира. Красота – это гармония, а гармония – это то, без чего жизнь не была бы живой. Ничто не могло бы собраться в организм без слаженности частей, без гармонии. Мог ли этого не знать и не любить Леонардо, сам носитель красоты? Он любил красоту, обладал тем благородством и изяществом души, которые Стендаль усматривал в линиях его рисунков. Просто в случае с Леонардо мы должны говорить не о красоте, а о ее высшем проявлении – о прекрасном.

Так немного того, что прекрасно.

(Одностишие автора)

А вот с пониманием прекрасного у человечества, к сожалению, возникают проблемы, с пониманием же красивенького таких проблем нет.

Мучительное счастье гения. Гений – это вообще мучительная выделенность. Фома Аквинский считал, что если благо является целью постоянных человеческих стремлений, то красоту можно считать как бы достигнутой целью, когда успокаиваются человеческие стремления и желания, и человек начинает чувствовать удовольствие, освобождаясь от всех стремлений и усилий воли. «Джоконду» Фома Аквинский красивой не считал, потому что, созерцая ее, мы успокоения не испытываем. Я бы добавила, что да, мы успокоения не испытываем, потому что мы испытываем нечто большее. Что же? В «Джоконде» вот она, сама душа Леонардо да Винчи перед нами. Душа уже немолодого, почти все познавшего художника. А мы превращаем во что-то занимательное то, что было для Леонардо прощанием с жизнью.

Что же до красоты, то разве не Леонардо принадлежит один из самых прекрасных ликов Мадонны (если не самый прекрасный на свете)? Я говорю о «Мадонне Литта» с чертами изумительной красоты, написанной в высоком вдохновении. Перед этим божественным лицом сникают достижения многих даже выдающихся художников, писавших лик Мадонны. Чистейшая, небесная, почти нерукотворная красота подчинилась только руке Леонардо. Перед этой маленькой бесценностью вечный ажиотаж в зале Эрмитажа. Если вы хотите прикоснуться к небу, взгляните на облик Богоматери в «Мадонне Литта». Ничего подобного этому лику человечество ни до, ни после Леонардо не создало. Словом, «чистейшей прелести чистейший образец» (Пушкин). Глядя на это непередаваемое лицо, понимаешь, что Господь и должен был войти к этой Марии…

Великая рафаэлевская «Сикстинская Мадонна» трагична (трагичны и глаза младенца, которого она несет в мир), но трагизм – хоть и высшая, но все-таки земная категория, а леонардовская «Мадонна Литта» идеальна настолько, что это трудно назвать просто живописью: это отливка мысли, некий чекан на веки вечные, здесь евангельская идея Святой Девы проступает в такой полноте, что у понимающего перехватывает дыхание. Это не написано средствами живописи, это воплощено духом. Ни пяди земного праха в божественном облике. Вот и говори после этого, что искусство не может подняться на ту же ступень, что и творение господне. Там, где религия видит святость, художник видит красоту. В «Мадонне Литта» этическое и эстетическое слиты нераздельно. Этим и объясняется столь мощное воздействие лика Богоматери, сотворенного да Винчи. Чувственное восприятие и интеллектуальное осмысление для него не были раздельными актами познания.

А «Мадонна с цветком»! Как передан трепет счастья материнства: вся мадонна так и светится, озарена этим счастьем. Вот здесь есть улыбка, причем нежная и очаровательная. Почему у Леонардо все получались такими живыми? Ответа на этот вопрос нет.

А выписанность портрета Чечилии Галлерани («Дама с горностаем») – какой красоты вы бы еще хотели? Правда, здесь мы во владениях всего лишь живописи, но и это все-таки Леонардо, то есть то, что перенять даже и пытаться не стоит. Невольно вспоминаются слова Леонардо: «Божественная пропорция – в лице все должно быть в равновесии». Но и любые нарушения этого равновесия – диспропорция, гротеск – тоже интересовали его. Он был бы не Леонардо, если бы не захотел узнать, для чего природе нужны всяческие аномалии. Бывало, даже гнался на улице за уродливым человеком, лишь бы тот на миг остановился и дал возможность набросать его облик карандашом (выходя из дома, Леонардо всегда брал с собой маленькую записную книжку, которую носил у пояса, и карандаш). Нарушение закона пропорции, как и красота, тоже должно быть изучено с неменьшим тщанием. Ничего одностороннего. Вот она, пытливая страсть, я бы даже сказала, пытливое упоение. «Я, Леонардо, ученик опыта».

В юности среди рисунков своего учителя Верроккьо он нашел несколько лиц столь выразительной красоты, что еще отроком часто копировал их. Еще бы! Художник с его врожденным чувством красоты, гармонии и лада. Но и нарушение гармонии глубоко отзывается в чутком сердце. Это и есть накал всепонимания.

Как-то попалась мне репродукция «Джоконды», но не полный портрет, а только фрагмент – одни глаза без отвлекающего сумрачного пейзажа за спиной, без великолепия платья, которому мог бы позавидовать любой нынешний кутюрье, без изумительных рук. Только глаза, увеличенные, приближенные к зрителю. Содрогнуться можно было от этого взгляда, от этой немигающей сосредоточенности, способной сообщить столь многое. Кто смотрел на меня? И главное – почему моя душа сразу все поняла, как и при взгляде на анатомические рисунки или последний автопортрет сангиной? Почему вообще душа все сразу понимает, откуда эта сила у изобразительных искусств в отличие от литературы, например?

Вот над этим взглядом Моны Лизы Леонардо и работал до самого последнего часа своей жизни, усиливая то, что и так уже запредельно пронзало тех, кто умеет видеть, а главное – понять. Но он хотел довести даже понимающего зрителя до той кульминационности, где свет откровения и тьма неподготовленности уже не разнятся, где учитель и ученик слиты в одном лице – в лице водительного Бога. И где жизнь становится уже ручной, без всего громкого и горестного, даже без восторженного трепета. Слово (неточное) для этого состояния – растворение. Единение с безличным. Это сама живая благодать пробуждения души, снятие всех иллюзорных покровов. Это даже что-то еще более тонкое, то, чего словами не выразишь. То, к чему шел все последние годы жизни сам Леонардо и нас вел за собой в нашем охотном, ненапряженном стремлении. Он знал, и мы всем сердцем подчинились этому его знанию. Он хотел, чтобы хоть «Джоконда» сохранилась. И она сохранилась. Свет, внушаемый ею, сохранился. Он льется из ее глаз. Вот это внушение и есть то, что зовется – ловец человеков. Помните: «Идите со мной, я сделаю вас ловцами человеков?» Передача этого состояния его души состоялась. Полнее передать нельзя. Но дьявол вмешался и здесь: ловец чело-веков сегодня в Лувре под пуленепробиваемым стеклом, полная прозрачность которого сомнительна… Столкновение обыденного сознания с высоким. Как будто что-то горнее вываляли в грязи. Какой только формы не принимают препятствия на пути шедевров Леонардо к зрителю!

Когда «Джоконду» похитили из Лувра, искусствовед Бернард Бернсон, узнав об этом, даже обрадовался тому, что ее уже нет в мире, что она уже не существует, что наваждение исчезло. Чему он радовался? Тому, что уже некому задавать нам вопросы, будить нашу мысль, беспокоить нас по высшим поводам, то есть способствовать росту нашей души? Может быть, Леонардо сказал этим портретом слишком много, больше, чем следовало сказать? Может быть, он превысил возможности нашего разумения и приоткрыл перед нами то, к чему мы не готовы? Есть ведь и опасные откровения. Хотя Леонардо был не из тех, кто любил откровенничать о себе. Бернсон писал, что Леонардо дает нам «камень науки» вместо «хлеба красоты», то есть он полагал, что Леонардо-ученый убил художника. Но историк искусств забыл, что речь идет о Возрождении, то есть об эпохе титанов, универсальных личностей, которым логический ум не мог умертвить интуитивное постижение, а разум – воображение, что духовная жизнь этих титанов была целостна как никогда в истории человечества, что им удалось то, что и по сей день не превзойдено, и что если высший гений есть благодатный синтез, то нам в этой благодати отказано.

Так все-таки почему никому не дает покоя «Мона Лиза»? Может быть, сама эта Лиза смотрит на нас слишком пристально? Непонятно серьезно? Может быть, ее не неуловимый, а именно уловимый взгляд, очень говорящий взгляд содержит какое-то важное сообщение, ответ на какой-то жгучий вопрос, настолько жгучий, что оттого-то всем не по себе? Ведь не в улыбке, а именно в этом взгляде заключено что-то такое, что нам трудно выдержать. Вот и придумали и растиражировали эту расхожесть и пошлость – улыбку.

Жена флорентийского купца Пьеро Франческо ди Бартоломео да Дзаноби дель Джокондо. Так считал Джорджо Вазари. Он пишет, что Леонардо работал над ее портретом четыре года и, не завершив его, уехал с ним из Флоренции, а потом и из Италии. Интересно, верил ли сам Вазари, что это всего лишь портрет жены одного из не самых видных флорентийских купцов? И с этим портретом какой-то Моны Леонардо не расставался до последнего дыхания?.. Ну-ну.

Нет, он не хотел расставаться с «Джокондой» потому, что он не хотел расставаться с собой, со своим внутренним миром, со своим ненасытным вглядыванием в тайны жизни. Хотел смотреть и смотреть в свою душу. Он не уставал разговаривать с «Джокондой», как мать не устает лепетать с младенцем. Не уставал он вглядываться и в мертвенный фон пейзажа за спиной Джоконды, пейзажа, который никак не дается в руки гламуру, то есть миллионам репродукций на целлофановых пакетах, сувенирах, предметах обихода. Меж тем мертвенный фон этот куда как важен. Леонардо любил сумрак, текущую воду, вихри, волосы, которые были в его представлении той же текущей волнистой водой. Божественный бег коня тоже вызывал его восторг. Он любил этих огнеглазых созданий, сочленения их шелковых мышц, их неповторимое изящество. А уж полет птиц занимал его мысли больше всего (и тут воздушные волны). Полет птиц был для него верховной, царствен-ной вещью, которой человек обделен. Не напоминает ли это обделение изгнания из рая? Вот вам и венец творения, пеший венец творения… Глаз он тоже считал самым царственным созданием Божьим, а живопись называл «царицей искусств». Это верно уже хотя бы потому, что глаз – самый мощный из всех органов чувств: восемьдесят процентов информации о мире мы получаем благодаря зрению. Зрение превосходит все. Недаром даже мысль называют всевидящей, да и слово «умозрение» – о том же. «Хороший художник должен писать две вещи – человека и представление его души». Вот и определите, чего здесь, в этой Моне, больше. Нетрудно догадаться, что второго. Именно потому перед нами шедевр. И даже не шедевр, а перл. Шедевров у человечества немало, перлы же даются ему с трудом: «…все лучшее сливая, может небо перл создать» (Шекспир).

Леонардо пеняли за медлительность в работе. Но было ли это свойством его натуры или следствием постоянной задумчивости, постоянного погружения в вынашивание, вслушивания в свои ветвящиеся мысли? Тот, кто склонен к совершенству, редко спешит. Озарение – дитя долгой накопительности. И чем неосознаннее этот процесс, тем лучше. Это состояние можно назвать и самогипнозом. Интуиция искрит, мысли заполняют сознание и подсознание, питаемые пластами накопленного опыта и врожденных задатков. И ведь со всем этим надо совладать. Так что удивляться надо не тому, что хоть он и медлил, и многое было утрачено, но тому, что он столько все же сумел создать и столько шедевров осталось, тому, что «Джоконда» почти завершена. Хотя, на мой взгляд, она перезавершена, как ни одно из живописных полотен. Да и можно ли назвать ее всего лишь живописным полотном? Поздний шедевр – он и есть поздний шедевр.

Многие из его работ начали разрушаться уже при его жизни, трагическое шло за ним по пятам. А ведь обрушивалось, осыпалось, растекалось, утрачивалось не что-нибудь, а одни из самых совершенных, если не самые совершенные творения на земле. Рок то и дело отказывал им в долговечности, как фреске «Тайная вечеря», например. Фреска – это работа по сырой штукатурке, которой нельзя давать засохнуть, отвердеть. Но Леонардо с его склонностью к раздумьям часто медлил. Созерцание невиданной глубины превращало его в сомнамбулу. Сомнамбуле больше откроется, она принесет из забытья больше откровений, но штукатурка быстро твердеет, и все вовремя не нанесенное на влажную поверхность потом осыпается. Законы трезвой действительности настигали Леонардо не раз. Низкая, неумолимая нота действительности то и дело вторгалась в его задумчивость и досаждала ему.

Ближе всего в созерцании божественного он подошел именно в «Тайной вечери». Какое одиночество Иисуса! И как это передано! Надо быть Леонардо и надо быть очень одиноким духовно, чтобы так понять одиночество Христа. «Один из вас предаст меня». Да, предал один, но вот не до конца поняли почти все.

Бесконечно пленяет в «Тайной вечери» и художническая честность Леонардо: он не решился окончательно выписать лик Бога и его прямой взгляд. Бог, который прямо смотрит на нас? Каким должен быть этот взгляд? И Леонардо создал образ только наброшенным, но не завершенным. Взгляд Бога задумчиво опущен, а руки сокрушенно разведены. Для всего этого нужно понимание гения. Леонардо смиренно не решился написать лик Абсолюта. И правильно сделал. Живописно представить Абсолют нельзя. Слишком велико этическое содержание, наполнение этого Абсолюта. Выразить такие высоты даже Леонардо не решился. Какая хорошая вещь богопонимание! Есть особая магия и в незавершенности. На ум приходит одно: не завершено, как сама жизнь. Жизнь вообще, сама идея Жизни, а не каждая отдельная жизнь. Жизнь – слишком живая вещь, чтобы быть исчерпанной, завершенной. Идея Жизни владеет этой тайной незавершенности, текучести, она никогда не ставит последнюю точку. Это какой-то континуум, нечто самовоспроизводящееся. О неисчерпаемости бытия хорошо сказал Гераклит: «Огонь вечно потухающий и вечно разгорающийся».

А сколько выговаривали Леонардо за то, что он подчас, особенно в Милане, тратил себя на забавную чепуху! Но, исходя из собственных представлений, что можем знать мы о внутреннем мире титана, где нет ни чепухи, ни отдельного выделенного возвышенного? О той беспредельности духа, которой мало одной какой-нибудь области искусства или науки? Необъяснимая тайна жизни влекла Леонардо. И еще в большей мере – тайна смерти. Недаром оккультизм, магия и алхимия тоже занимали его. А что на свете не занимало его?.. Легче перечислить то, чем он не интересовался. Считается, что он всю жизнь экспериментировал. Да просто его страсть к познанию была слишком живой, подвижной, как ртуть. Артистизм натуры тоже был виден в этом вникновении во все, а ведь он был еще и музыкантом – играл на лире из серебра в форме конской головы, на лире, которую сам же и сконструировал. И еще многие авторы жизнеописаний Леонардо отмечают, что он хорошо пел.

О нем пишут как об инженере, изобретателе, гидрологе и т. д. Но он не был ни тем, ни другим, ни третьим, ни четвертым, ни пятым… Он был больше, чем все это вместе взятое. Он был мыслителем, редчайшим мудрецом, мудрецом из мудрецов. Его мысли было ведомо все, его интересовали все проявления жизни, корень всех вещей. И ему было ведомо, что все проявления жизни друг с другом связаны. Поэтому надо говорить не об универсальной мысли гения, а просто о мысли гения, ибо мысль гения всегда универсальна.

В последние годы жизни во Франции с Леонардо были только его записи, рисунки и «Мона Лиза». Все остальное осталось в Италии. И как же он дорожил своими записями, рисунками и «Джокондой»! Возможно, записями он дорожил более всего. Это можно понять: мысли, идеи, замыслы – все то, что породили его мозг и душа, было в этих записях. Мысль, десятилетиями не знавшая покоя, – он снова и снова вчитывался в себя, в свою натуру. Дело ведь не только в том, что его изобретения и идеи опережали время. Бог с ним, с внедрением. Это кесарево. Но сама жажда, само вúдение вещей – это Божье. Перечитывая тетради и вглядываясь в рисунки, он дивился щедрости божьей, павшей на него. Он проницал в этом замысел, в котором чувствуется рука Бога. Скупо, лаконично сказанное пробудит не всех? А зачем будить всех, особенно тех, которые вовсе не мечтают быть пробужденными? Но там, где скупая искра дойдет до сознания… Там нас будет уже двое.

Он жадно (как всегда) вчитывался даже в свою пытливость, которая все росла и росла с годами. Почему Господь наделил меня самой этой любовью к думанию? К чему прорывалось и прорывается, пытается прорваться мое сознание? Зачем мне этот никогда не иссякающий полет мысли, этот интерес ко всему живому? Зеркальное, шифрованное письмо может вместить не все. Рисунку дано бóльшее. Но и рисунок может не все. А что может все? Только мысль, только внутреннее, – то, что не ухватишь. Самые глубокие впадины души, впадины внутреннего. Как быстро проходящий миг, как луч, мгновенно меняющий свои оттенки. Зрение как улавливание. Что уловишь в вечно меняющейся баснословной картине мира? А закономерности, законы души – здесь еще больше непостижимого. Или все-таки не больше, как бы нам ни хотелось наделить все внутреннее, невидимое таинственностью?

Старый человек в Амбуазе прижимал к сердцу свои листы. «Принимая во внимание уверенность в смерти, но не уверенность в часе оной». И продолжал труды.

Работа думания. Вспышки думания. Погружение во что? В тленную оболочку мозга? Вечером придет побеседовать король Франциск I. Вон даже специальный подземный ход велел прокопать из своего дворца в мои покои. Побеседовать о чем, мессир Леонардо? «Джоконду» я Франциску продам, но она отойдет к нему только после моей смерти,  а до того останется при мне и только при мне. Но спасибо ему за то, что хотя бы за судьбу «Джоконды» я спокоен. А записи, рисунки, кто купит их? Кто сумеет бережно, пусть даже совершенно безвозмездно, их взять? Кто?

Их взяло человечество. До которого они дошли, увы, не в полной сохранности. Вот вам и Мельци! Но человечество оказалось более благоговейным восприемником и продолжает усваивать бесценные записи. И до конца этого усвоения ой как еще далеко. Но, к счастью, Леонардо каждого понимающего заражает поиском, своей страстью к поиску, поисковой мыслью гения, огромным всплеском живого, заряженного энергией поиска. Записные книжки и рукописи Леонардо вместе с карандашными рисунками – это около семи тысяч рукописных листов, и теперь они хранятся, разделенные на части, в библиотеках Лондона, Виндзора, Парижа, Милана и Турина. О, тщеславие музеев!

Почему-то считается, что тексты Леонардо сухи, малохудожественны в отличие от его живописи. Не знаю, не знаю. «Дождь падает в воздухе, придавая ему свинцовый оттенок». «Большая часть моря убежит к небу и не вернется в течение долгого времени» (это он говорил об облаках). «Когда негодяи оскорбляют меня, я становлюсь еще терпеливее». «Маленькие комнаты или жилища собирают ум, а большие его рассеивают». Еще бы, ведь мысль – это вид энергии, и лучше бы эту энергию сосредоточить, собрать вокруг себя в миг вдохновения и работы думания. От этих токов атмосфера комнаты становится звенящей, плотной, притягивающей новые мысли. Ваш организм в эти минуты – медиум, источающий тепловые волны. Словом, маленькие комнаты наэлектризованы.

Ум, высочайший вкус, честолюбие, интуиция (все врожденное и все беспрецедентное) – вот и весь гений. Конечно, еще умение и желание учиться. И это тот случай, когда самообразование важнее образования. Ничто так не мотивирует, как внутренняя потребность. О молодом Шаляпине говорили, что он буквально жрал знания. Усваивание всего с лету, да еще когда все ложится на душу нешаблонно, встречается так же редко, как редки и сами талант и гений. Почему самообразование важнее образования и почему никакое образование – от школы в каком-нибудь захолустье до Сорбонны – не может сравниться с самообразованием, быть таким же полноценным? Потому, что образование – это всего-навсего то, что вам предлагает чужое понимание, вся эта педагогическая наука, которая, как ни крути, все-таки рассчитана на ученика со средними данными, тогда как запросы таланта, а особенно гения, намного шире и всеохватней. Поэтому и после школярской парты высокоодаренный человек продолжает учиться всю жизнь, до последнего дыхания глотая идеи и закономерности. Образование в стенах учебных заведений – для большинства утомительная повинность. А вот к самообразованию, причем пожизненному, прибегают считанные единицы. Самообразование означает, что ты сам выбираешь, чем интересоваться. Из всего массива информации, то есть собственных наблюдений, чтения и бесед гений выхватывает только самое сущностное, то, что продвигает ум и служит базой для находок. Так что бесполезно и смешно спрашивать, где он всему этому научился. Его учит все. Твой учитель сидит внутри тебя самого. Или не сидит. Ну а вы, почему вы скользите рассеянным взглядом по жизни, почему в вас не застревает самое важное, самое сущностное? Почему вы не готовы учиться в любом возрасте? Возможно, именно в этом всепоглощающем интересе к жизни (помимовольном!) и заключается то, что мы вкладываем в слово «гений». И еще, конечно, очень помогает страдание, мученичество. Недаром в слове «мученик» мне почему-то постоянно слышится «ученик». Иначе говоря, как будто душу кто-то ведет путями, которые учат.

Не обойду стороной и вот какой момент: ученика, которому берут репетитора, учить вообще не следует, это ему противопоказано. Даже самый лучший репетитор не сможет ему вдолбить глубинные, пожизненные знания (их не на что наложить, ибо фундамента в душе такого ученика нет), ну а ближайшие, прямо скажем, второстепенные цели – получение проходной отметки или поступление в вуз – это пожалуйста. Но недообразованцем такой школяр останется навсегда, даже при наличии аттестата или диплома. Вот разве что ловко устроится в жизни, что, как известно, от знаний не зависит.

Итак, труд жизни, взращивание себя. Зачем вообще нужны люди с фантазией? Эко все меня тянет на пустые вопросы… Фантазия – это мощная лаборатория мысли, это регулятив, модификация, приукрашивание действительности, компенсация того, чего в ней нет. Мечта, фантазия, воображение – это расширение наших реальных возможностей, выход за пределы организма, расширение личного пространства, это способ воспарить. Не забудьте, что реальность и ее возможности все-таки ограничены. Не все, но некоторое количество фанатиков втягивают в свои мечты и фантазии часть человечества. Это так называемые великие люди. Чаще всего это последствия особого детства, одиночества, оставленности миром. Но главный мотиватор все же – фантазия смерти. Человечество всегда решало проблему смерти и проблему страхов. Мозг в виде утешения строит свои картины (иллюзии). Назвать таких людей неудачниками нельзя, они погружены во что-то интересное: посмотрите, как стандартно, обыденно фантазирует остальное человечество. Но несказанно удачливыми их тоже не назовешь: никакой социум долго терпеть гения не может, тем более сверхгения. Перебор мечты и отрешенность никому не нужны. Перебор мечты – инфантильная черта. Избыточная погруженность в себя. «Воображение – замена человеческого счастья», – как сказал кто-то, но без таких людей некому будет приносить нам красоту. Какой-то пчеле нужно мечтательно зазеваться, забыть о практической цели полета, то есть о добыче цветочного нектара. Но потерпит ли ее зазевывание, ее святой восторг полета обычный улей, где у всех пчел четко распределены роли? Значит, иногда и все четко расписанное – не благо. Полет такой пчелы прямо как Психея над долом. И дол открывает ей свой лучший цветок в награду за ее бескорыстный творческий восторг.

Так что же делать с этими особями? Создать обслуживающий святой восторг фонд или выделить грант, рассчитанный на ничегонеделание, то есть на созерцание? Предусмотреть еще одну социальную нагрузку – няню для гения? Ведь ясно, что положиться на естественный отбор нельзя (на него особенно – он вам выберет самых нахрапистых). Оставить все на волю мецената? Но вот ведь даже Лоренцо Медичи… Никогда нельзя полагаться и на случай, потому что можно многого не досчитаться. Наука продвигает человеческую мысль, искусство и того более – развивает человеческую личность. Так что государствам надо глядеть в оба, ведь жизнь гения в общем-то коротка. Еще бы при такой впечатлительности и общей нетерпимости социума! Так что же делать? Ведь речь идет ни больше ни меньше как о тех, кого можно назвать шаманами высшего посвящения. Вот и мозгуйте. Тем более что гениев становится на земле все меньше и меньше, а скоро и совсем не останется. Все развитые и богатые страны уже давно начали охоту за одаренными людьми, только не с того конца начали: в поисках обогащения уделили особое внимание технологиям, а это та область, где душе негде развернуться. Шаманы не любят технологий, им скучно сидеть в лабораториях. Да и устаревают технологии как-то уж очень быстро, гений же на унизительную времянку не работает. Свежесть восприятия открывается только неспешному созерцанию. Опыт самопознания, погруженность в себя – это то, что озаряет смыслы. Гений не любит, когда кто-то стоит над его мозгом. Но что поделаешь, современный мир нуждается в скорейших внедрениях эвристической мысли, то есть в быстрых прибылях. А у тех, кто поклоняется красоте, прежде всего гуманистические идеалы. Поэтому антиподов лучше развести по их углам. Пусть себе век шествует путем своим железным. Дорога же гения вымощена более драгоценными металлами. А вот когда процесс завершен, когда что-то бесценное сотворено – причем без вашего участия, даже без ваших денег – тогда этот эксклюзив можно повесить в Лувре и собрать состоятельных зевак со всего света, которые, ничего не поняв, солидные суммы за билет все-таки заплатят, ибо такова сила бренда.

Когда-то, когда Верроккьо лепил и отливал в металле юного Давида, моделью ему послужил юный красавец Леонардо. От этой юной красоты, когда-то запечатленной Верроккьо, до трагического автопортрета старого Леонардо пролегло пять десятилетий. Однако старел ли Леонардо? Только внешне. «Мне казалось, что я учусь жить, а я учился умирать». Отметим и то, что всегда происходит в великих биографиях, а именно – сгущение событий в самом конце жизни. Именно в старости он стал особенно одиноким духовно.

До конца понимают Леонардо лишь те, кому ведом трагизм жизни. И они склоняются перед мужеством Леонардо, который учит без страха смотреть в лицо этому трагизму. Это мужество не просто ободряет, оно напоминает нам, что трагизм связан с обостренным чувством жизни. А тот, кто воспринимает больше остальных, почти радостен. Тот, у кого развита интуиция, то есть ощущение более глубокого, скрытого от большинства, уровня реальности, обогащен настолько, что с этим ничего не может сравниться.

Интересно, что думал Леонардо о себе, достигнув всего того, чего достиг, как воспринимал себя в поздние свои годы? Ведь не мог же он не понимать, какое место принадлежит именно ему. Понимал, конечно. Подтверждением служит все тот же автопортрет, написанный им примерно в возрасте шестидесяти лет с небольшим. Вот он, одинокий голос человека. В данном случае я бы написала эти слова так – одинокий голос Человека.

Могу себе представить внешний портрет Шекспира в его последние годы: все горести жизни уж наверное отра-зились в зеркале этого озера… Но этого портрета у челове-чества нет. А вот автопортрет позднего Леонардо у нас, к счастью, есть. Да, от юной красоты, когда-то запечатленной Верроккьо, до этого автопортрета прошло полвека. Вот что может сделать жизнь с прекрасным лицом, как бы говорят нам эти глаза и эти опущенные уголки губ. И все-таки: «Скорее смерть, чем усталость. Я ненасытен в служении. Все труды неспособны утомить меня. Я не устаю, принося пользу. Естественно, природа сделала меня таким». Скорее бессмертие любило его, чем он бессмертие. Он-то как раз пламенно любил жизнь.

Два эти взгляда – взгляд Моны Лизы и взгляд на автопортрете – он выписал так, что дрожь берет. Старик со скорбно опущенными уголками рта, но какие живые, какие молодые глаза! Какой говорящий взгляд из-под надбровных дуг. Вот оно, всеведение. Этот автопортрет прожигает. Что должны были чувствовать все даже самые выдающиеся живописцы, которые родились после появления этого автопортрета? В Турине нежно спеленутый тончайшими мягкими бумажными прокладками (почти пеленами, сказала бы я), в коробе – как можно дальше от нещадных лучей солнца – ломкий полутысячелетний лист. Библиотека Турина, где хранится этот автопортрет, обладает сокровищем ничуть не меньшим, чем «Джоконда». Ах, если бы собрать на одной выставке все самые выдающиеся автопортреты мира и в центре – выделенно, предельно дистанционно – поместить это чудо, сотворенное сангиной в 1510-1513 годах!.. Никакой даже «Джоконды» не надо, чтобы всех сразу поставить на место. Ах, этот Нард (Лео-нард)! Чтобы так рассказать о времени и о себе!

Время его жизни тоже требует хотя бы беглого описания. Взлет Ренессанса, необыкновенно свежая и обаятельная эпоха высокого артистизма. Простое возрождение античного искусства? Конец культурной отсталости средневековья и начало нового времени 15-16 веков? Средние века – остановка в развитии? Если бы все было так просто! Да, Возрождение снова (через бездну времен) избрало классические, качественные образцы. Заслуга бесспорная. Но потом, как всегда, все снова пришло в упадок. У Средневековья же была устойчивая вера в Создателя. Старую устойчивость и поколебало Возрождение, поставив в центр всего человека. Тогда как Средневековье ставило в центр того, кто все создал, – Бога. Подход из подходов. Средневековье, конечно, не было эпохой мрака, как и Возрождение не было эпохой сплошного света. Толчком Ренессансу послужили долгая (начиная с XII века) агония Византии из-за натиска мусульман и падение Константинополя. Ценные античные рукописи были привезены в Италию бежавшими сюда после падения Константинополя греческими учеными. Европа изумилась этому богатству так же, как античным статуям. Но разве не та же Европа не пришла на помощь погибающей Византии, этой культурной Атлантиде? Вот как все не просто на земле. Аскетическое средневековое теологическое мировоззрение? Но в аскетизме не меньше поэзии, чем во всех новых взмывных временах, увлекшихся химерами высокого достоинства человеческой природы, полным раскрепощением человека, идеалом земного счастья. Дораскрепощались, как говорится. Дойдя уже до черты полного индивидуализма. На волю вырвались стремление разрушить традиции и критическое отношение к авторитетам – грозная деталь для самих этих новых времен. Словом, болтанка началась. И продолжается по сию пору.

Одинокая фигура Леонардо стоит посреди всех этих сломов. Флоренция великолепна, но неспокойна. А он любил наращивать свои внутренние миры вдали от всяких схваток. Жизнь слишком коротка, чтобы обращать внимание на какие-то сломы (пусть и эпох). Нельзя тормошить курицу в момент вылупления яйца. Что оставалось делать Леонардо? А что же еще, как не перерасти и Ренессанс, как он когда-то перерос всех своих учителей, все свое окружение, Флоренцию, Милан и всю Италию. Да и Ренессанс начал уже забывать его… Вот вам и Ренессанс. Эх, Ренессансик! «И ты, Брут?..» Никогда не надо ничего преувели-чивать. Казалось бы… А вот поди ж ты… Но Ренессанс прошел, а Леонардо остался. Поклонимся Ренессансу: завоевания этого ярчайшего эпизода в истории культуры грандиозны, неисчерпаемы. Но мы останемся с Леонардо.

Есть какая-то связь между тем, что умирали все жены у отца Леонардо (он похоронил троих), и тем, что счастье изменяло тем властителям, которые становились меценатами Леонардо… Таинственная звезда. Уже не говоря о том, что рок витал почти над всеми его творениями и что часто смерть настигала тех, кто приступал к работе над его рукописным наследием…

Он знал свою звезду. Как сказал кто-то, «неудача – мать гения». Еще раз взглянем на его трагический автопортрет, на этот великий рисунок, изображающий глубокого старика, который, однако, далеко не стар по годам (62 года), но у которого за плечами такие удары, которые были бы не по силам менее могучему духу. Устают даже атланты. Но только не Леонардо. «Скорее смерть, чем усталость». Отказаться от счастья мыслить он не в состоянии. Что значат все удары в сравнении с ежесекундной жаждой вглядываться в несравненную красоту, в божественное великолепие мира. Усталось? Нет, только не это. Он подает руку Мельци и выходит, опираясь на крепкое плечо юноши, на балкон замка Клу. Солнце косо и нежарко проглядывает сквозь туманную дымку, рельеф не так богат и насыщен цветом, как в его родной Италии. Да, это не Италия, но это все же жизнь, прекрасная жизнь на земле, которая волнует его уже столько десятилетий. «Нет, – шепчут губы 67-летнего человека, – неправда, среди родившихся нет ни одного несчастливого, стоит терпеть даже рок, когда тебе даровано столь много». «Продуктивная жизнь длинна», «Счастье достается тому, кто много трудится».

Франческо Мельци выносит мягкое кресло, и старик плавно опускается в него. Он смотрит вдаль, любуется роб-ким солнцем и переводит взгляд на столь же прекрасное лицо юноши.

Еще курится – в нем еще живет

Огонь небесный.

(Еврипид)