Армянское нагорье

«Армянское нагорье» – это свод писательских эссе. Именно писательских и даже поэтических, несмотря на строгое, напоминающее географическое, название. Нет, научное знание было в моем случае лишь одним из подспорий ищущей, склонной к философствованию, мысли. До многого я доходила сама, что, конечно, под силу писателю и поэту. Да и под чьим еще пером, как не под пером поэта, чаще всего и рождается образ страны. Так что эссе, входящие в книгу «Армянское нагорье», – это как бы маленькие поэмы в прозе (отсюда мое внимание к слову) о ландшафте, народных ремеслах и традициях, а также о растительных пристрастиях народа. Небольшие художественные поэмы, а местами даже и гимны, ибо дары земли, сама земля, идеи пращуров и вековые, тщательно отобранные временем традиции могут и восхитить, не так ли?

Эссе писались в разные годы, но тело книги, мне думается, целостно, ибо все пронизывает одна и та же мысль: тысячелетний союз земли и народа не может не породить превосходных вещей. И это касается любых земель и любого народа.

То, что мы называем древностью, было огромным историческим сроком, первую половину которого скрывает туман непредставимого. Никакого ошеломляющего разрастания знаний не было: все, что завоевывала человеческая мысль, собиралось по капле. Но это были бесценные капли, поистине золотые крупицы наблюдений людей творческой интуиции. А учитывая разобщенность наиболее глубокой древности, можно представить себе, какой срок приходился на каждую каплю. Не расплескать бы нам эти капли в погоне за сегодняшними химерами. Поэтому такие книги, как «Армянское нагорье», – еще и собирательные книги. Есть ведь время разбрасывать камни и время собирать камни. Вторые, опомнившиеся, собирательные времена также наступают неизбежно. Конечная победа всегда за мудростью.

Округа открывала свои секреты только мудрым, бережным, терпеливым, нравственным. В пересчете на века и тысячелетия можно насчитать только горстку таких людей, но именно они – основатели традиций, творцы установлений. Задача этих установлений – хранить народ. А задача этнических писателей – обернуться и вновь пройти по путям мысли этих основателей. Основатели нашли то, что никогда не умрет. Замечательно. Но воспеть то, что было когда-то найдено и что никогда не умрет, – тоже почтенно. И потому «Армянское нагорье» – книга не о прошлом, а скорее, о вечном.

Безусловно, многие обретения, о которых говорится в книге, принадлежат не только Армянскому нагорью, но всему ареалу, обобщенно называемому Востоком (скажем, идея ковра, институт тамады и др.). Найти откуда что пошло теперь уже невозможно. Да этого и не требуется, ведь не столь важно найти, сколь впитать в себя найденное. А. Н. Веселовский считал, что в заимствовании важен не сам факт заимствования, а формы национальной обработки. Золотые слова. Впрочем, наука сегодня все больше и больше обращает свои взоры к Восточной Анатолии, которая дала человечеству несметное количество доисторических открытий. А Восточная Анатолия, и в частности верховья Тигра, – не что иное, как в прошлом территория южного Армянского нагорья. Вот о том, что народ находил сам и как обрабатывал заимствованное так, что оно становилось уже органичным, я и размышляю. Повествование ведется на широком историко-культурном фоне. В строгом смысле слова это книга о культуре как манифестации самосознания народа. И если каждый народ – это личность в человечестве, то одна из этих личностей перед вами.

Кончить же хочу замечательным древним двусти-шием, которое скажет о моем труде больше, чем все преди-словия. Вот самое сердце моего подхода к вещам:

Пытливой мыслью сущность постигая,

Учился сам, когда учил других.

(Надпись на древней китайской надгробной стеле)

* Это предисловие написано к книге «Армянское нагорье», которая дважды издавалась в Ереване (в 1990 и 2005годах). На сайте сборник представлен избранными эссе. Предисловие приводится с небольшими сокращениями. – Автор.

МИРОВАЯ ГОРА

Часть первая

КАК ТЫ ВОЗНИК, КРАСАВЕЦ АРАРАТ?

Горы, горы, горы. Поросшие лесом и нагие. Нагих больше. Среди них лежит жгучих оттенков озеро. На юге хребты расступаются перед большой долиной, которую венчает библейская знаменитость – Арарат.

Такова Армения.

Страна небольшая. Но рельеф делает ее необъятной.

Рано или поздно в жизни каждого человека наступает пора, когда он задумывается о доме, в котором живет. А отчий дом – это не только кладка камней. Мир, окружающий смену времен нашей жизни, издревле привычный взору, говорит нашему сердцу не меньше, чем родной очаг. Наш дом – нагорья. Нас, жителей прекрасной долины, встречает по утрам одна из величественнейших земных панорам. Мы живем в кольце Армянского Тавра, мягко сходящего к безымянным высотам и гордо взмывающего  к чеканным венцам – Арагáцу и двум Араратам. Геология говорит с нами каждое утро своим выразительным языком. Особенно в дни своего великого прояснения – ранней весной и глубокой осенью.

Когда долго смотришь на красоту, а тем более живешь среди нее, то невольно возникает вопрос: как же родилось то, что одарило тебя с рождения? Как возникают горы? Как возникают долины? Родники? Как возник Севан? Гегамский хребет? Арагац? Гора Ара? Как ты возник, красавец Арарат?

Начнем с планеты вообще. Чтобы прийти к локальному – нагорьям Армении, своему отчему дому. Я расскажу о том, что открылось мне в беседах с геологами, перемежая, как это и водится у человека пишущего, их сведения собственным осмыслением открывшихся мне фактов. И заранее прошу прощения у строгой Музы науки.

Земной шар, точнее, его внешняя оболочка, делится на два гигантских пояса, отличающихся интенсивной деформацией пород, большими контрастами рельефа, высокой вулканической и сейсмической активностью, разнообразием глубинной магмы. Один из этих поясов окаймляет бассейн Тихого океана и носит название Огненного кольца из-за бесчисленных вулканов вдоль всех тихоокеанских побережий. Второй пояс – это Альпийско-Кавказско-Гималайская зона.

Нагорья Армении находятся в стволе, в осевой части Альпийско-Гималайского пояса. Этот пояс возник примерно один миллиард семьсот миллионов лет назад. Об этих глубинах времени не скажешь привычным словом – незапамятные. В этой связи мне вспоминается, что китайские историки и поэты прежних эпох управлялись с толщей времени так: они делили время на древнюю древность, среднюю древность и позднюю древность, ибо человеческое воображение нелегко справляется с напластованиями такой глубины. «Средняя древность» – ну что ж, уже легче представить себе это отдаленнейшее, туманно пропадающее в глубинах время. Но геологи не поэты. Они говорят:  1 миллиард 700 миллионов лет, и ты, проживший всего лишь несколько десятилетий (а каким значительным сроком это тебе кажется!), теряешься…

А вообще, один миллиард семьсот миллионов лет – это немного, учитывая, что планете Земля более пяти миллиардов лет.

По обе стороны Альпийско-Кавказско-Гималайского пояса располагалась Индо-Африканская платформа, а с севера – Фенно-Сарматский жесткий равнинный блок земной коры. Тавро-Кавказская область сжималась, деформировалась между двумя этими прессами. В довершение всего эта область неоднократно и неравномерно затапливалась морем, и здесь, на дне моря, накапливались громадные толщи песчаников, глин и известняков.

Итак, мы живем на бывшем дне моря. Прошу это учесть, ибо теперь мы вплотную подходим к одной почтенного возраста легенде, которая говорит, пожалуй, в пользу человеческой памяти. Памяти праглубинной. Я имею в виду легенду о потопе.

 

Я армянин. Я стар, как Арарат,

И башмаки мои от вод потопа влажны…

(Геворг Эмин)

Кроме затопления морем нынешних территорий Армении, в далеком геологическом прошлом по долинам Тигра и Евфрата протекали воды, глубоко вдаваясь в северные пределы, то есть Армянское нагорье. В равнинных местах образовывались озера и обширные водоемы, которые подходили чуть ли не к подножию Арарата. Об этом говорят озерные отложения с большим скоплением ракушек, которые до сих пор сохранились в этих местах.

 

От берегов далеко залегают ракушки морские,

И на вершине горы обнаружен древнейший был якорь.

(Овидий)

А вершина Большого Арарата была островом среди моря. Вероятный возраст затопления – сотни тысяч лет. С этими фактами, должно быть, и связана легенда о потопе. Таким образом, ядро легенды содержит глубокую правду. И право, зачем выдумывать и сочинять, когда сама реальность величественнее любого вымысла. «Как описать могучий паводок в горах! С чем сравнить этого водяного исполина, который уносит все, что ему противостоит, сшибает деревья, как соломинки, сносит с лица земли целые леса! О, это естественно, что все народы сохранили воспоминания о могучих потопах младенческой поры своей истории!» (Мультатули).

«Немой стопой шли столетия» и тысячелетия, и в ходе деформации земная кора в этой области теряла свою сплошность, возникали трещины и разломы, уходящие на десятки и сотни километров в глубь мантии земли, к резервуарам полужидких магматических масс. Магма текла через эти трещины на поверхность земли. Потом на землю пришел первый человек. С тех далеких времен и доныне на Армянском нагорье действовало более шестисот вулка-нов. Заметьте: это только за сравнительно небольшой исторический срок обитания на Земле человека. Очаги этих вулканов предстают взору в виде ярко выраженных усеченных конусов с кратерными углублениями на верши-нах. Особенно ярки и впечатляющи они на Гегамском, Варденисском и Сюникском нагорьях. В районе Джермука сохранились ювелирные элементы течения лавового потока, а также лавопады, целый ряд лавопадов, поражающих воображение. Это указывает на очень недавнее время их извержения. Самые же древние вулканы на Земле в Центральной Африке, там же, где произошло и зарождение человечества. Самый молодой вулкан Армянского нагорья Тондурек (вы слышите в этом слове «тондыр»?) находится юго-западнее Арарата. Армянские летописцы свидетельствуют, что он действовал в 1441 году в течение 14 месяцев. И поныне Тондурек выделяет теплые газы и пары, а порой песок и пепел. Самые же знаменитые вулканы Армянского нагорья – Арарат, Арагац, Ишхансар – имеют возраст      3,5 миллиона лет, по времени иx первого извержения. Несколько более древние вулканы Абул, Самсар, вулканы Кечутского, Памбакского и Варденисского хребтов имеют возраст 5-6 миллионов лет.

Здесь мы подходим к цели нашего повествования. Горные цепи Армении относятся к типу альпийских, то есть к очень молодым образованиям. Прошу читателя не обольщаться словами «очень молодым», ибо на языке геологов это означает – миллионы лет.

Процессы горообразования в далеком геологическом прошлом протекали многократно. Горы возникали, затем рушились, на их месте вырастали другие. Основной рельеф тех горных цепей, которые мы видим сейчас, оформился 10-30 миллионов лет назад. Но нынешний рисунок их был создан позднее, в течение последних 10 миллионов лет. Сегодня уверенно можно сказать, что 10 миллионов лет назад вся Армения представляла собой низкогорную (хотела написать – низкорослую) холмистую равнину, что тогда вся эта область находилась на уровне моря, то есть на 2000 метров ниже, чем сейчас. Поднятие всего нагорья происходило с различной скоростью: одни области поднимались быстрее, другие отставали в подъеме. Этот процесс продолжается и поныне. В ходе новейших деформаций образовался целый ряд овальных прогибов земной коры, которые по мере погружения образовывали озера, постепенно заполнявшиеся вулканическим материалом. К такого рода прогибам относятся Араратская, Ширакская, Нахичеванская долины, а в Западной Армении – Мушская и Хнусская равнины. Многие вулканы возникли на ранее существовавших древних хребтах. Арарат и Арагац возникли на так называемых «столовых» хребтах, то есть на горах более древней формации с плоским, столообразным верхом.

Попытаемся себе это представить. Вот стоит очень старая гора, которой десять миллионов лет. Ее высота 3000 метров. Вершина ее плоская, как стол. Таких гор с плоским верхом и сейчас много в Армении. Правда, они небольшие. А тут гигант в 3000 метров! Так вот, в одно прекрасное утро на этой плоской вершине рождается новый вулкан, юный и очень темпераментный. Он бьет в небо пламенем и раскаленной лавой, вырастая по мере этого адского выброса, заливая склоны старой горы-пьедестала и поднимаясь на ее вековых плечах еще на 2000 метров. Конус наращивается, лава течет, обтекая склоны. Высота горы становится 5000 метров с лишним. Она вся залита новой раскаленной лавой. Что же теперь? Теперь нужно, чтобы прошло время и вулкан потух, чтобы вершина и вся гора, постепенно остывая и затвердевая, покрылись снегом и чтобы пришедший через три с половиной миллиона лет к ее подножию человек назвал ее Араратом. Вот и все. И еще чтобы человек любовался красотой открывшегося ему вида. Но это уже происходит последние 200 тысяч лет, то есть со времени поселения в этой долине первого кроманьонца.

 

…Теперь он Арарат.

Окончилось боренье…*

(Автор)

Так возник Большой Арарат. Признаться, я думала, что гора возникла сразу, и меня поразило, что в базальтовой глубине скрыта другая гора – более древняя. Ну что ж, ничто не возникает на земле из ничего. Это старый закон жизни. Как не вспомнить к слову, что и Парфенон возник на костях разрушенного персами храма, стоявшего на том же месте. Да только ли Парфенон!

Но что поразило меня еще больше, так это то, что Большой и Малый Масисы родились неодновременно. Мало сказать неодновременно: Большому Арарату три с половиной миллиона лет, а Малому – всего только 150-200 тысяч. Целая геологическая эпоха лежит между ними. Кто бы мог подумать об этом, глядя на прекрасную гору! Так органично, так слиянно стоят они перед распахнутой долиной и кажутся просто раздвоенной горой. Фактически весь свой долгий век Большой Арарат простоял без Малого, и только когда патриарх подошел к порогу старости, к нему присоединился младенец. Если бы в те отдаленнейшие геологические эпохи человек населял Землю (именно человек разумный, а не подступы к нему), он видел бы только одну гору – Большой Арарат, и ему даже в голову не могло бы прийти, что привычная панорама может быть так удачно дополнена. Для него привычна была бы одна гора, как для нас – две араратские вершины.

Кстати, о древнем человеке. В черте Еревана, на левом борту каньона реки Раздан, под знаменитыми столбчатыми базальтами левобережья был обнаружен череп первобытного человека, возраст которого колеблется от 200 до 300 тысяч лет. Он принадлежит к эпохе между питекантропом и примитивным кроманьонцем. Его годы равны годам Малого Арарата. Иначе говоря, для геологии – ничтожно малый период. Значительный лишь для археологии. Как все относительно на земле!

Я рассказала о горе. Но надо сказать и о синем оке Севана. Ведь и оно – часть нашего сердца и любовь не меньшая, чем бессмертная гора.

Нередко лавы создавали в речных долинах плотины (а реки всегда текли параллельно направлению хребтов), в которых образовывались озера. Так, чаша Севана когда-то являлась частью ущелья, по которому течет река Раздан. Первые лавовые излияния произошли восточнее реки Раздан примерно 5 миллионов лет назад. Это были те лавы, которые текли от Цахкадзора к Дтмашену. Они и сегодня сохранились в виде карниза у дороги Раздан-Олимпийский городок. Второе излияние лав произошло 3 миллиона лет назад у села Лчашен. И третье излияние – уже при неандертальском человеке. Великолепные вулканы к югу от города Севан и дали те лавы, которые запрудили в последний раз долину реки Раздан.

Таковы три этапа становления Севана. В итоге этих извержений и лавовых запруд на дне чаши Севана образовались довольно мощные озерные отложения, отдельные горизонты которых насыщены водой и обладают свойством артезианских бассейнов. На этом основании геологи говорят, что Севан – многоэтажное озеро. Короче говоря: под Севаном еще несколько Севанов. Сама чаша – или, иначе, зеркало озера – всегда зависела от таяния или, наоборот, скованного состояния ледников на окрестных горах. Таяние ледников увеличивало чашу и зеркало озера. Поэтому Севан несколько раз менял и зеркало, и глубину. Самые сильные похолодания на его берегах (время, когда образовывались ледники) были 17-20 тысяч лет назад.

Вулканы – грозное явление природы. Они унесли миллионы жизней. Но с ними связаны и блага. Самым ценным из этих благ, не считая строительного материала, является подземная вода – замечательные горные родники. Их кристальную жизнь породили лавы. Как это происходит? Раскаленные лавы, разливающиеся на огромные пространства, как правило, дают сильные трещины и потом, как губка, впитывают в эти трещины атмосферные осадки. Веками эти лавовые потоки насыщаются водой. В нижних частях горных склонов, там, где останавливается движение лавы, происходит прорыв этих долго копившихся вод. Вся Армения пьет ледовые кристальные воды не одну тысячу лет. О родниках сложены песни. Они породили даже особый вид малой архитектуры – памятники-родники, кстати, сложенные из камней той же лавы.

Я описала то, что стоит у нас перед глазами, стояло перед взором наших предков и откроется взору потомков. И что в благоговейном восторге зрения мы считаем вечным.

Но вечен ли Арарат? Увы, любая гора со дня своего образования начинает столь же неумолимо разрушаться. В холоде, в вечных снегах и среди ледников разрушение идет медленнее. Но все равно горы неотвратимо гибнут.

 

Гора живет не долее цветка,

мильоны лет иль миг – не все равно ли?..

(Автор)

Арарат простоит еще несколько миллионов лет. Но не более. К тому времени забудутся прежние библейские сказания, новые события вытеснят и заслонят старые, и новой смоляной ладье следующего Ноя придется подыскать ориентир, похожий на Арарат. Из туманных вод потопа всплывет другая белейшая вершина, а мимо прежнего места спасения (которое теперь будет всего лишь плоской равниной, лежащей под водами очередного потопа) новый Ной проплывет, сняв свою патриаршью шапку (если возьмет таковую с собой в столь экстремальное плаванье). «Здесь некогда стояла гора, освященная прежним человечеством, – подумает он, проплывая мимо этих мест и глядя на показания электронных датчиков. – Здесь некогда нашел спасение мой предтеча – человек мужественный и мудрый. Та гора некогда поражала взор своей осиянной красотой. Мир праху ее!»

Увы, и горы обращаются в прах! Бренности подвержен и базальт, увенчанный снежно-ледовым панцирем. Все уходит во тьму – даже раскаты библейского эха.

«Так проходит земная слава…»

Ближний Восток подарил человечеству одну из самых пленительных и мудрых земных сказок, в потаенной глубине которой скрыт поднятый палец назидания. Кому во сне указало провидение путь к спасению? Праведнику Ною. Кого покарало? Все остальное неправедное человечество. В свою очередь, и красота горы, и особенность ее гордого стояния способствовали живучести этого мифа в немалой степени. Вряд ли первоначальная плоская столообразная вершина вдохновила бы создателей мифа (неужели, неужели гора была когда-то плоской?!). Да и не за что было бы тогда зацепиться ковчегу. Не забудем и то, что нужна была достаточная высота стояния над всеобщим переднеазиатским потопом.

Словом, Арарат идеально соответствовал всему этому.

Что подарит когда-нибудь новому человечеству новый рисунок старых нагорий? Будет ли он равен по поэтичности прежнему? Нарекут ли и этот новый рисунок божественным? Будут ли и его очертания бессмертными? И сыщется ли и для него имя красоты и звучности необычайной – с этими перекатывающимися «а» и «р», с этим двойным «ар», с этим орлиным клекотом названия?

Арарат!

Заслуги старых богов нестираемы. И несмываемы никаким новым потопом.

 

И, новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог:

Так храм оставленный – все храм,

Кумир поверженный – все бог!

(М. Лермонтов)

Или ничего этого не будет, и человечество не доживет ни до какого видоизменения рисунка прежних нагорий,    и все сметет окончательная экологическая катастрофа? И знаменитый миф о Ное перестанет быть вечным, ибо никакая ладья уже не одушевит древнюю гору?

Экологическое стихотворение

 

В долине, которая страшно стара,

двуглавая в небе лучится гора.

И падает свет несказанный

на облик ее богоданный.

 

В долине, которая помнит распад,

покрытые водами горы стоят.

Но нету последнего Ноя

над самой высокой горою…

(Автор)

Не приведи, как говорится, господь! Пусть эта воображаемая картина останется лишь воображаемой. И никогда не станет реальной.

Откуда же само это слово – «Арарат»?

Но об этом я расскажу во второй части эссе «Мировая гора». Ибо тема эта не менее обширная и не менее захватывающая.

 

Часть вторая

«НА СВЕТЕ НЕТ ТАИНСТВЕННЕЙ ГОРЫ…»

Арарат – судьбоносная гора в истории человечества, главный «объект», доминанта рельефа не только Армянского нагорья, но и всего Ближнего Востока. А Ближний или, как раньше говорили, Передний Восток – это, по понятиям с глубочайшей древности обитавшей здесь части человечества, означало Мир. То есть мир оседлого, разумного человека. Дальше, за чертой Мира, как считали они, располагалась тьма. Тьма тоже была заселена, но кочевой, неразумной массой. Свет цивилизации туда не доходил. «О всем видавшем до края мира», – сказано о Гильгамеше в эпосе. Вот и Мандельштам в стихах об Армении:

Все утро дней на окраине мира

Ты простояла, глотая слезы.

Это понятие – Мир – позже повторили римляне в своем знаменитом «Граду и Миру». И Город (Рим), и Мир (Римская империя) были в их представлении единственными носителями разума. Ну да, все более древнее (намного, намного более древнее) к тому времени уже по большей части перестало существовать. И римляне почувствовали себя хозяевами Вселенной. Как все неофиты, они были спесивы.

Но первоначально Миром называли древнейшую, незапамятную цивилизованную ойкумену Переднего Востока (от Древнего Египта до восточных границ Персидской державы). И на севере этой ойкумены высилась Мировая гора – Арарат, потому и попавшая в Библию, что в нее попал и Мир. А как он мог в нее не попасть, если создатели Библии жили здесь же, внутри этого Мира. Более того, создателями многих мифов Ветхого Завета были все народы этого Мира, в том числе и впоследствии сошедшие с исторической арены народы. Да, творцами были все, в восточной же части Средиземноморья эти общие мифы, эпосы и предания привели в стройность, закрепили на письме в едином своде.

Но и дальше на восток от Мира шли территории, которые тоже считали себя Мирами (и не без основания): Китай, который считал свою цивилизацию самой запредельной (недаром ведь в названии Китая звучало слово Поднебесная), Тибет (наиболее таинственная и закрытая из всех земных цивилизаций) и Индия (ведическая цивилизация, тесно связанная с цивилизациями Переднего Востока).

Миры Ближнего Востока, Китая, Тибета и Индии, конечно, соприкасались с глубокой древности (все друг о друге знали и все друг у друга черпали мудрые нововведения), но поскольку расстояния были гигантскими (это вам не игрушечные расстояния Европы) и труднопреодолимыми (высочайшие горные массивы Азии), то соприкосновения носили эпизодический, вспыхивающий характер, многое искажалось по дороге, многое приобретало новую окраску, порой не только невиданную, но и гениальную (преображение откровений).

Понятие «Мир» безусловно перешло в армянское «ашхар» (мир, страна или части страны как особые миры). Не напоминает ли это также и индийское «ашрам» (мир, территория замкнутой религиозной общины)? Все соотносится со всем. Мировая гора имеет отголосок и в том, как называли Армению в древности – Миджнашхáр (Страна Миросрединная). Буквально – страна между Мирами (то есть, очевидно, между Востоком и Западом). Так называли не одну только Армению: название «Мидия» в переводе с санскритского тоже означает «Средина земли». Срединная империя – так именовал себя и Древний Китай. Древние китайцы совершали путешествия к центру мира – на гору Куньлунь. Вообще, кажется, все древнейшие цивилизации считали себя срединой, то есть пупом земли, пупом мира. То же самое в Америке: Куско – это Пуп. Причем пуп – центр не только Земли, но и Вселенной. Не тот же ли смысл несет в себе и понятие Мировая гора? То есть некая точка не только между землями, но и между небом и землей.

В знаменитом библейском выражении «Всемирный потоп» тоже слышится это – Мир (то есть потоп, охвативший весь Мир). Вот и получается – Мировая гора, Всемирный потоп, Библейская гора, Всемирная гора (или гора всего Мира), Главная гора человечества (во всяком случае, древнего передневосточного человечества). У персов – Ког-и-Ну (Ноева гора).

Но стояла Мировая гора не в центре Мира, а несколько смещенно, на севере ойкумены. К сведению: желток в яйце тоже расположен не в центре яйца… И ядро желтка – тоже не в центре желтка… «Цафон» на ханаанейском языке означало «север», то же самое в угаритской мифологии обозначалось как «мировая гора» (Угарит – древний город-государство на финикийском побережье). Все это не случайно: высокие горы вообще занимали северную часть Ближнего Востока. Понятие «гора» всегда ассоциировалось с понятием «север» или «холод». Еще бы: чем выше в гору, тем холоднее. Вот и по-армянски «сар» («гора» и одновременно «холодный»), а также «саруйц» («лед»). А слова «сар» («гора») и «кар» («камень») в армянском языке в общем одно и то же. В Армении горы большей частью голые, пустынные, безлесные. «Кар» – это не просто камень, а еще и скрытое понятие черепа, головы. Гора без растительности тоже имеет связь с черепом, головой.

Очень интересно и библейское выражение «горы Араратские». Уж не имеется ли здесь в виду, что Арарат – это двойная гора? Ведь это скорее горы, а не гора. Вот она стоит на севере переднеазиатского Мира – двуглавая гора с мягкими, округлыми очертаниями – Большой и Малый Арараты, связанные между собой седловиной. Стоят, слов-но взявшись за руки. «Между вершинами (двуглавием) – невероятных размеров седло» (Андрей Белый).

Как противовес мягким, округлым очертаниям Арарата – стоящая напротив него зубчатая, островерхая гора Арагац. Два начала – округлое и заостренное – перекликаются в Араратской долине. Как две звезды. Колючая, с когтистым, режущим лучом, и громадная алмазная звезда с мягкими, умиротворяющими очертаниями, наполняющая космос своим проникновенным и божественным светом.

Долина. Над ней гора. Библейская. И несколько других. Не библейских. Много солнца. Золотая чаша долины – широкая и просторная. Долина огромна. На все четыре стороны света. Вечная стоянка Господня. Место обитания Духа.

Казалось бы, роскошь подобного созерцания – почти чувственное богатство. Но незримая духовность этой горы очищает и приподнимает все. Можно ли сказать о глыбе базальта, посребренной льдами и снегами, что она духовна? Можно, если это Арарат. Сколько ни своди то, что открывается взору в Араратской долине, к материальному, заниженному, геологическому, каменному, оно все равно воспаряет. И задает душе загадки. И терзает неразрешимостью, несказанностью. Всему виной облик горы и ее дистанционное стояние перед громадной долиной. Ведь даже Эверест высится среди частокола других высоких гор, других вершин Гималаев. Его вершина высока, но не одинока. К тому же остра, заострена. Не мягко округла, как у Арарата. Перед Эверестом не открывается пустынное обширное плато, долина, плоскогорье, что, конечно, только подчеркивало бы, акцентировало красоту, усиливало вид на главную гору человечества. Но нет, Эверест стоит в сообществе еще нескольких высочайших вершин, в кольце гор, а Арарат один, его вершина – одна на весь Ближний Восток, его одиночество абсолютно. Гималаи – горы закрытые, сосредоточенные в себе, а Арарат – отдельно стоящий дух с распахнутым перед ним пространством. Принцип пустынности, свободы, воли, простора. Это дух, не дающийся в руки. Говорят, столь же божественная дистанционность (отдельность Бога) есть на Земле еще только в Андах.

Главная гора человечества, конечно же, Эверест. Арарат вроде бы не главная… Но… Но в то же время вроде бы и главная… В библейском же смысле вообще первая.

Тут все неясно… Уж во всяком случае Арарат не вторая, а тем более не третья или четвертая гора человечества. Хотя и первенство Эвереста (Джомолунгмы) неоспоримо.

 

Выше Джомолунгмы только небо.

Выше неба только Бог.

(Автор)

Душу напоминает и как бы отдельно парящая вершина, парящая голова духа (ведь подножие часто скрывают туманы). Что тоже, конечно, способствует ощущению духовности горы. Ассоциация с душой возникает и из-за божественной освещенности горы (это местность, где много света, причем он очень насыщен). Ассоциация с душой, а тем самым и с мудростью (ибо мудрость – дитя души, а не мозга). Свет – это прежде всего белый цвет (луча, льда, снега). Цвет высоты. Высóты гор всегда светоносны. В толчее гор вершина горы (а тем более белая) – всегда носитель света. Взгляд, устремленный на вершины гор, тем самым устремлен и к свету. Свет. Божественное начало. Нимб. Белое одеяние ангелов – отзвук чистого, небесного, горнего, в том числе и белого снега вершин. Лик, озаренный светом (в том числе и светом душевным). Луч небесный, особенно прекрасный по утрам и в предгрозовую (и послегрозовую) пору. Небесное знамение – это всегда еще и световой эффект.

Арарат парит. Стоит на горизонте. Но и идет, как караван (все-таки две взявшихся за руки горы). Как два горба верблюда, где один горб больше другого. И парящую вершину Большого Арарата часто осеняет одинокое облачко… Ощущение нимба, священного и светящегося чела, готово. Впечатление божественности усиливается. «Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату. …Я в себе выработал шестое – “араратское” – чувство – чувство притяжения горой» (Осип Мандельштам).

Эта картина – вершина Арарата с нимбом облака – казалось бы, такая отчетливая, в то же время сокровенна. Вот она стоит перед глазами, вот она почти осязаема, почти тактильна, эта эзотерия. И все-таки это эзотерия, сокровенное, глубинное. Луч падает, осеняя, прорисовывая гору на фоне плотной небесной сини. Прорисовывая нестерпимо, рельефно, чувственно, колдовски, несказанно.

Странная гора! Столько материальности, вещественности, такая тяжесть этой материальности (камень), но и такая небесная крылатость этой вещественности. Да к тому же не самая высокая гора в мире – а вот, поди ж ты, космизм накрывает все с головой, и кажется, нет ничего земного в этих округлых грудях земли. Сис – означает сосок. Два соска, две женские груди с двумя сосками – Сис и Масис (иное название Малого и Большого Араратов). Армяне называют гору то Арарат, то Масис. Масис – от «мас», по-зендски «маз», – в значении «большой, высокий». Шумерское «Масу» – Священная гора. Латинское «massa» – массив, толща, масса, английское «much» – много. Гора как тело, Большое тело. Так что – Великая гора в том смысле, в каком «великий» порой иное обозначение боль-шого. Сравни: Тихий или Великий океан (то есть самый большой из океанов).

Но «мас» («маз») имеет еще и значение «мудрый» (ну да, ведь великое – чаще всего мудрое). Ахура Мазда (Премудрый Дух), которому поклонялся Зардушт (Зороастр). «Мазд» – мудрец. Сравни: армянское Арамазд (верховный языческий бог Армении) и имя Маштоц (Месроп Маштоц – основатель армянской письменности, иначе говоря, Месроп Мудрый). Если пойти по этой дороге дальше, то мы придем к «masau» – помазанник и мессия в значении – Спаситель. Это нескончаемая дорога, как и все языковые дороги древней цивилизованной ойкумены Ближнего Востока.

Значит, это еще и Мудрая гора. И даже Божественная гора: лувитское «машшана» (божество).

Итак, вроде бы гора имеет отношение к женскому (округлость). Но само название – Арарат – говорит о мужественности: «аr» (ар) – огонь, воздымание, вставать, всходить, вздыматься. Отсюда и наименование «арья» (арии). Корень «аr» (ар) означает тепло, энергию, жар, мужское начало (сравни китайское ян и инь).

Но об этом мы еще поговорим (и не только в этом эссе). Пока же тема – красота как язык истины и глубин нашего духа. В яви же – дух над долиной, видный отовсюду Арарат. С любой точки долины и окружающих плоскогорий и возвышенностей. Вот он здесь, только обернись, как вездесущее око Бога над и перед тобой. Неземной в легкой дымке, едва выделяющийся на фоне неба или ярко отчеканенный на «хрустальном своде небес». Истинно парящий дух, бдящее, всепроникающее око духа. Ощущение духовности этой горы нескончаемо. Белый дух над долиной.      И уже не поймешь: то ли мы смотрим на прекрасное, то ли оно смотрит на нас. «В Алжире можно полюбить то, что видно всем: море за поворотом каждой улицы» (Альбер Камю). В Ереване – Арарат за поворотом каждой улицы. Прозрачность горного воздуха и беспрецедентная сухость Араратской долины способствуют тому, что гора видна издалека. «Везде, отовсюду, над всем – араратский массив. …Смотришь – кажется: вылезло что-то огромное, все переросшее – до ненормальности вдруг отчеканясь главою своей; и растет впечатление, что голова, отделившись от тела, является белой планетой, которой судьба – обвалиться иль в небо уйти навсегда, унося времена патриархов» (Андрей Белый).

Арарат. Нестерпимая красота. Нестерпимая прадревность. Начало, первая точка нового человечества, пошедшего с Ноя. Священная гора прачеловечества. Стоящая в местности, в ойкумене колыбельных цивилизаций планеты. Контуры слишком совершенные, стояние слишком просторное – такое впечатление, будто кто-то специально расчистил пространство перед горой для человеческого обозрения. Так в музее порой висит лишь одно полотно на пустой стене или даже в отдельном зале. Что и правильно, потому что с «Джоконды», например, взгляд не может соскользнуть к другому портрету. Божественное достойно не просто выделенности, а и священнопреклоненной отъединенности.

Да, красота – это язык истины. Где красота, там и истина (кстати, и наоборот). Древнее арийское «áрта» (правда, истина) тоже слышится в названии бессмертной горы (опять корень «ар»). Ибо огонь, теплота, движение, жизнь – праведны. Речь не о карающих пожарах, а о красоте огня. Это зрелище на все времена, а не только на огнепоклонные. Языческое поклонение святым вершинам гор идет с правремен. Именно на высоких точках в горах огнепоклонники разводили костры, оттуда молились богу света, мудрости и правды, оттуда любовались открывающейся неповторимой красотой мира.

Ар (он же – ур, ер). Арарат – мужской взмыв базальтов, сила вулканического поднятия камня. Вулканическая горячая мощь. Все главные солнечные боги – мужчины. И все они (как и солнце в конце дня) стремятся в землю, вниз, в женское начало – пусть темное, но такое, где созревает злак (и всякая иная жизнь). Лоно безначально и беспредельно, темно и плодоносно. Но мысль, идея и откровение всходят, как солнце, как красота. Как высшая точка правды. Как вершина Арарата (эзотерическая).

Да, только южные, только теплые, только горные страны – земли древнейших огнепоклонных цивилизаций, короче, ищите первый разум только в солнечных местностях.

Чем была гора (гора вообще, а не только Гора) для незапамятного переднеазиатского человечества? Я вправе написать, что для него гора – главное понятие мира. Первое, во что после груди и лица матери упирался взгляд младенца. Последнее, с чем прощался старческий взгляд, уже затуманенный катарактой. Гора стояла в основании мира (мира вообще, а не только Мира), гора была – сам этот мир, гора была – бог, гора была кроной, произраставшей из неведомого (из неведомых зерен). А самые древние люди еще и жили в чреве горы – в пещерах. Гора поила (своими родниками), кормила (первые пашни, виноградники и сады), одевала (первые одомашненные стада). Она невольно поднимала взор. На ее плечи садились по ночам крупные отборные звезды.

 

Огромная ночь.

И божьи миры.

Присели созвездья

на плечи горы.

(Амо Сагиян)

Но и – с ее перевалов спускался, приходил неприятель. Так рождалось понятие оборотной стороны. Оборотную сторону имела даже самая изумительная вещь на земле. Гора в том числе. Даже Бог. Вечным спутником и тенью которого был дьявол.

К тому же гора, а тем более великая гора, – это всегда поражающий воображение масштаб. Ее рождение, ее происхождение, ее силуэт всегда таинственны, сколько бы нам ни рассказывали о вулканической деятельности. Здесь, как говорится, должны отступиться геологи и подступиться теологи. Мир – золотое кольцо, а ты его око. Так поется в старинной армянской народной песне о глазе мира – горной долине, о горе, вообще о нагорье. Горы первыми открыли око. Когда такое вылупляется из земли (почему именно в этом месте мира?), то это знак того, что проявляются какие-то глубинные свойства, что всходит что-то внутреннее (как карбункул – заболевание не кожи, а крови), что этого внутреннего, сокрытого накопилось столько, что это проявляется уже и вовне.

 

Зачем подъял ты плоть земли, Создатель?

(Автор)

Горы есть знак некой тектонической насыщенности мира. И, кстати, красота – это тоже всегда знак. Знак какой-то накопленной полноты, ее прорыва. «Во всем мире не существует ничего прекраснее, чем эта двойная башня великолепной горной натуры. Все вулканические горы, которые мне приходилось видеть до сих пор, бледнеют от ее блеска… Этна тянет на прислужника-вассала, Везувий выглядит незначительным холмиком… Где еще можно найти развитие целого… Где еще, кроме Арарата? Может быть, в Андах? Но где еще, кроме Арарата, есть такая священная земля, как эта, откуда ширится во все стороны мир памяти человеческой? Нигде на белом свете» (Герман Абих).

Арарат

На свете нет таинственней горы,

таинственнее нет земного взмаха.

Как самые далекие миры,

порою дален он. Пред ним струится Рáха.

 

Так наречен был в древности седой

Арáкс заветный, грозная стремнина,

он связан был таинственно с горой,

как и в изножье спящая долина.

 

Гора стояла то ли на земле,

то ль без земного рея пьедестала.

Вулкан замолк, и на его жерле

звезда снегов лучистая сияла.

 

Округлой снежной шапки мягкий скат

скрывался ль в облаках иль обнажался, –

стоял, стоял извечный Арарат,

за душу наирúйскую сражался.

 

Народ! Будь целокупен, как гора,

найди в себе устойчивость твердыни!

Твоя обитель горестна, стара,

вся состоит из резких горных линий.

 

Но купол твой божествен и высок,

упрям, неколебим и поднебесен.

Он дан как наставленье, как урок

для кровожадной иноземной спеси.

 

Здесь не пройдешь – стоит, как дух армян,

гора в лучах особого накала.

Таинственный, нездешний великан

из неземного соткан матерьяла.

(Автор)

 

Только одна тысяча метров Арарата уходит вглубь толщи земли, остальные четыре тысячи метров с лишним высятся над землей. Вот это-то и уникально – то, что гора видима почти вся и вокруг нее нет других гор. В этом смысле Арарат – самая высокая гора в мире. Уединенное положение – вещь редчайшая для горных массивов.

Господи, казалось бы, всего только 5165 метров (Большой Арарат), 3914 метров (Малый Арарат), в окружности обе горы – 130 километров, общая площадь горы – около 970 квадратных километров. Да, не самые поражающие воображение размеры (в мире есть и больше, и намного больше). А вот поди ж ты, священная, библейская и даже Мировая гора. Склоны ее пустынны. Гигантские выветрившиеся потоки базальтовых лав спускаются по склонам. «Спускаются», конечно, сильно сказано. Это старые, остывшие еще в доисторической древности, хаотически нагроможденные поля базальтовых лав. На северной стороне горы шапка вечных снегов прорезана глубокой расселиной, хорошо видной из Еревана.

«Ниц перед снегоголовой громадой, отнявшей треть неба, и серебро-розовой, с трещиной синей ущелья, кото-рым разорвано тело; вот пастбищный бок поднялся так янтарно из серолиловопокатого низа, неясно простертого.

Да, Арарат – патриарх!» (Андрей Белый)

Причем патриарх парящий. Голова пророка над низинами жизни. Покатость мягких склонов (плеч) – само совершенство. «Вот он (Арарат) выпустил сбоку отросток, растущий до конуса, спорящего с главным конусом великолепием стянутых круто к вершине пропорций» (Андрей Белый). Склоны Малого Арарата круче склонов Большого Арарата. Громадная долина на север от горы – Араратская – не что иное, как глубокая вулканическая трещина. Для кого долина, а для кого – трещина. Вот как по-разному можно видеть одни и те же вещи. В этой глубокой вулканической трещине и живем. С ее дна вскидываем взгляды к вершине Арарата. А вид на горы, это давно известно, вызывает подъем мысли.

Когда гора скрыта туманами, обрывается связь со вселенной. Ереван без фона горы сразу становится рядовым городом (правда, не совсем: все-таки цветной туф построек). Но стоит только Арарату показаться, как все преображается. Неповторимый вид, неповторимая панорама! Так и живем – с невольно поднятыми к высям глазами.

Самая высокая вершина Анд неуловимо похожа на Арарат, и даже ложбина такая же, только больше рытвин на склонах и вершина отнюдь не округла. Да-с, неокругла – это многое меняет. Линия немягка, неокругла. Греческое «сфайрос» (сфера, шар) говорит о магии некой замкнутости, закругленности и тем самым завершенности. «И тебе ведома красота шара» (Корбюзье). Круг (окружность) есть к тому же еще и символ вечности. Округлое, обтекаемое всегда действуют умиротворяюще. Голова горы. Помните, «сар» (гора) и близкое к нему «кар» (камень) еще и в значении «голова», «череп», а череп, как известно, закруглен, округл… «Я стоял на вершине Кавказа (на Казбеке), как вдруг тучи несколько отошли от горизонта. Далеко на юге я увидел высокий, округлый, одинокий купол, по всей вероятности, серебристую вершину Арарата», – так писал о плавно очерченной вершине армянской горы профессор Дерптского университета и страстный альпинист Фридрих Паррот в 1811 году. Впоследствии он первым с экспедицией взошел и на Арарат. «И вот мы стоим на вершине Арарата – 15 часов 15 минут 27 сентября 1829 года. …Это была твердая, образованная из вечного льда, без единой скалы и без единого камня, серебряная глава древнего Арарата». Сопровождавший Паррота великий армянский писатель Хачатýр Абовян отколол несколько кусков льда от ледника араратской вершины и завернул их в ткань. Когда экспедиция спустилась в Эчмиадзúн, лед превратился в священную воду.

Арарат – двойная гигантская каменная волна, закругленное вулканическое воздымание. Как великая звезда свободно и уединенно плавает в пространстве, а не теряется среди звездной пыли, так и Арарат, созданный совершенным, еще и поставлен так, чтобы каждый это совершенство отчетливо видел. Редкостному алмазу нужны, конечно, и постамент, и обозрение. И Бог об этом позаботился.

Совершенство-то совершенство, но ведь и одиночество… На долгие многотысячекилометровые расстояния ни одной братской высокой вершины, с которой можно было бы поговорить… Все время находиться на высоте, да еще на такой (пять с лишним тысяч метров) – вот участь вершины! Ни грана обыденности, ни минуты расслабления. Целая жизнь (причем какая – геологическая!), проведенная в парении и недоступности (миллионы лет!). Хотели бы вы так?

Графически двойную волну Арарата можно изобразить так:

Ясно, что древнейший общеиндоевропейский (протоарийский) корень «ar» (ар) имеет к названию Арарат прямое отношение. Но вот что интересно – название ли это горы или просто термин взмаха, воздымания, тепловой волны, жара, поднятия, энергии, то есть всего того, от чего зависит жизнь? А все это и содержит в себе корень «ар». Тем более двойное «ар» (Арарат). Или просто гора носит название племен, которые жили вблизи нее? Так индейцы не знали слова «Ориноко». Имена они давали предметам, которых много и которые можно спутать. Ориноко же была одна, и ее не с чем было спутать. Это была безымянная река, великая река. «Ориноко» – так назвали ее пришельцы. Это был взгляд со стороны. Для индейцев же это была – Река. Как для древних греков Гомер означало Поэт. Остальные поэты имели имена, но Поэт был один. Так и Мировая гора, или даже просто – Гора. Гора племен арья (арийцев) – Арарат. Самоназвание племен отнесли и к великой горе, в комбинации имени которой слышится не только этот корень «ар» (огонь), но и arta (арта) – истина, правда. Ибо огонь (жар, тепло, дающие жизнь) для древней огне- и солнцепоклонной религии (а арийство – это одна из самых старых религий на земле) означал еще и свет истины, правду ариев. Гора и была олицетворением этой правды, этого праведного божьего порядка, который так ценили оседлые индоевропейские племена, жившие вблизи этой Горы. Так что еще и Праведной можно назвать Мировую гору.

Полно, может ли гора олицетворять правду?

Такая, как Арарат, может. Взгляните на ее очертания. На это золотое сечение, исключающее дьявольскую кривду. Гора стояла на горизонте как напоминание о прямоте духа племен арья. Не сбивайся с божьей дороги, смертный!

Истинность, между прочим, всегда живет в прямых и простых названиях. Чем более велик предмет, тем проще он назван. Гималаи буквально означает «покрытый снегом». Только и всего. Вершина Мачу-Пикчу в Андах переводится как «старая вершина».

Старая вершина – как прекрасно!

Государство Кения названо так по имени горы (Кения означает «белая гора»).

Пришлые народы называли Арарат уже иначе – Скалистая гора (Агрыдаг), Горбатая гора, Синяя гора и т. д. Неплохо, но все как-то не то, попадание не в самое яблочко. Мужественное «Арарат» (со многими «а» и «р») – волшебнее, магичнее, прямее. Название это необыкновенно идет великой горе. Из исторических далей огромной глубины пришел к нам этот строго очерченный, властный, твердый звукоряд – Арарат.

Гора арья. Арьярат, видимо. Древнейшую территорию вокруг горы называли некогда Arártta. Ученые полагают, что метатеза звука «а» в окончании дала слово «Ararat», и оно сохранилось в Библии без изменений. Добиблейские века стянули, ужали, плотно, как циклопические камни, пригнали звуки друг к другу – Арарат.

За-ме-ча-тель-но.

Кстати, Arartta – это было очень давно. И не просто очень давно, это 28 век до н. э. Именно в Арартту ушел Гильгамеш.

В подножии Арарата течет река Аракс (опять корень «ар»). Хочется сказать: «А как же!» Ар, он же ур-ор-ер-ир (ири). Отсюда ирригация (это районы древнейшей ирригации), а также Наири (древнее название Армении). Юг по-армянски «сарав», а огонь – «сур» (ур). Ара (армянское мужское имя), город Ур (Урук) в Нижней Месопотамии, Арарат, Урарту (Араратское царство), Урувана (Варуна, ведийский бог), озеро Урмия и т. д. «Ураш несравненный – дух мой хранитель, что мой путь направляет!» (шумерское). Ур – свет. Культура – поклонение свету (культ ýра). Эхо огне- и солнцепоклонства?

Арéв (арм.) – солнце, арьюн – кровь, арьюц – лев, арцив – орел и т. д. И все слова не второстепенные. Чего стоит одно только армянское Арарич (Творец). А также арáр (творение), ариацéк (мужайтесь). Таких слов с архаичнейшим корнем «ар» в армянском языке несколько сот. Ни один из индоевропейских языков не донес до наших дней такое количество, такой мощный пласт слов с этим незапамятным корнем. Это о многом говорит. «Свидетельства языка достоверны, потому что бессознательны» (И. Дьяконов). Общеизвестна армяно-хеттская и армяно-шумерская лексическая общность. В армянском и шумерском языках существует до 250 сходных слов.

Корень «ар» (огонь). Да, некая прокаленность ойкумены налицо. Кстати, не от этого ли корня и слово «ареал» (ну да, ведь от латинского «area» – площадь, пространство, а откуда архаика попадала в латинский язык, всем известно).

Аккады называли армян урартами, а Армению – Урарту. Урарту является аккадским эквивалентом слова «Арарат». Как многие мифы и предания, легшие в основу Библии, принадлежат всем древнейшим народам Переднего Востока, так и название «Арарат» – совокупное творение всех этих племен. Шумерский бог Солнца Эрра, армянский Ара, греческий Эр, легендарный лучник Араш из Авесты и т. д. Длить этот нескончаемый список не будем.

Первые упоминания об Арарате в армянских легендах и преданиях относятся к очень далекой древности. А Европа впервые (после Библии, конечно) узнала об этой горе в XIII столетии от венецианца Марко Поло, державшего путь на Восток через «Араратскую землю». Потрясенный величественным видом горы, Марко Поло запечатлел это потрясение в своих путевых записках. В русских лето-писях в XV веке иеродиакон Зосима советовал паломникам «от Великого моря направо пойти ко Святой горе», расположенной на пути в Иерусалим.

Первые более или менее точные сведения об Арарате оставили французские путешественники Жан Шарден (1673) и Жозеф Питон де Турнефор, опубликовавший свои наблюдения в 1701 году в трудах Парижской академии наук. Оба отмечали недоступность горы.

Дальнейших описаний Арарата, а также восхождений на него не счесть. Отмечу лишь, что в 1850 году художник Байков с вершины Малого Арарата писал Большой Арарат. Эта картина в 1875 году демонстрировалась на Парижском международном конгрессе географов и геодезистов.

В Армении есть место (на Гегамском хребте), где сразу видны и Арарат, и озеро Севан. Изумительная картина! Участники одной из экспедиций любовались с вершины Арарата сверкающими пиками Эльбруса и Казбека. Пар-рот, как мы помним, напротив, видел округлую вершину Арарата с высот Казбека. Исследователь Сиволобов с вершины Большого Арарата видел Каспийское и Черное моря. Скульптор С. Т. Коненков советовал художникам Армении «подняться в небо и оттуда писать Арарат вместе с озером Севан». Когда-то этой прекрасной панорамой ваятель любовался с самолета.

Участник одной из экспедиций Беренс писал, что от ослепительного блеска снега на Арарате он и его спутники едва не лишились зрения. Вершина горы всегда одета шапкой снегов (а под снегом – шапкой вечных ледников). Даже летом, когда на склонах Арарата тает снег и синий тон высвечивает подножие и склоны горы (к слову сказать, этот синий такого глубокого и завораживающего тона, какого я никогда не встречала у художников). Так вот, даже в августе днем температура воздуха на вершине Большого Арарата равна трем градусам ниже нуля, а ночью минус 13.

Есть и такое народное наблюдение: когда сойдет снег на Малом Арарате, можно начинать сбор винограда. Замечательное наблюдение, по-моему. Снега на Малом Арарате стаивают к середине августа, но вершина Большого Арарата всегда бела. «Вершина этой горы одета шапкой вечных снегов: вертикально более 1000 метров…» (Ф. Паррот). На вершине Арарата, что в периметре составляет 200 шагов, Хачатур Абовян установил небольшой деревянный крест – лицом к Еревану.

 

Пройди весь мир – в нем белых гор,

Красой Масису равных, нет.

(Егише Чаренц)

«Араратú чермáк гагáт» – белейшая чистая вершина Арарата. «Гагат» (вершина) – собранное, сжатое слово.

XX век отобрал у народа Гору. Как и родовые, вековечные, исторические (и даже доисторические) земли Западной Армении. К счастью, вид на Гору остался с народом. Словно экспонат в музее за тесемочкой границы: любоваться можно сколько угодно, а потрогать нельзя. «Как сжалось у меня сердце, когда я узнала, что он (Арарат) – по ту сторону границы, на земле ваших предков! Всегда перед глазами армян, но – не прикоснуться, недосягаемый и такой близкий, что кажется: вот-вот он своими белоснежными вершинами и горячим, тоскующим сердцем прильнет к Еревану.

На заре я часами стояла у окна гостиницы в ожидании торжественного мига, когда величественная гора выступит из окутавшей ее мглы. Два дня Арарат скрывался в сизой дымке. Вера и надежда не покидали меня – так, наверное, первые христиане ждали появления Бога. И вот на третье утро произошло чудо: Арарат в одно мгновение вырвался из тумана и засиял во всем своем великолепии. Неописуемый волшебный миг! Библейский великан, увенчанный мраморной короной. Это был Правитель – без своего народа, со «взором», устремленным в Армению.

Если бы мне ничего больше не привелось увидеть в Армении, то одного этого мне было достаточно, чтобы всегда помнить вашу страну, этот рассвет, полный торжественности и величия» (Десанка Максимович, сербская поэтесса с мировым именем).

«Как сжалось у меня сердце…» Серб поймет армянина!

Немудрено, что пращуры армян считали эту гору обителью богов. «Исполин дерзновенный, устремившийся из праха в небеса и застывший в пути».

Это особое чувство – жить там, где в одной с тобой местности Арарат. Сзади, впереди, слева, справа – все зависит от твоего передвижения по городу и по долине. Почти ежедневно перед тобой – Высокое Напоминание, что-то Иррациональное, но и Живое до такой степени, что мне, например, всегда хотелось поговорить с Араратом.

 

Где влажными туманами дыша,

Стоит Масис – Армении душа.

(Егише Чаренц)

И взгляд из низин, почти походя, может сверить и сличить все тексты, все описания (начиная с библейских) великой горы: вот, скажем, та плоская часть перед самой вершиной, которую описал после восхождения Фридрих Паррот. Так сказать, вскидываешь голову и сразу попадаешь из бытия в Бытие. У меня всегда было чувство, что, говоря об Арарате, я говорю о чем-то одушевленном. Живя в Араратской долине, видя почти каждый день Арарат, как бы живешь в присутствии чего-то или кого-то…

Это чувство Присутствия Горы настолько во мне сильно, что, помню, в Москве, выйдя как-то на балкон чьей-то квартиры на девятом этаже, я вдруг невольно, неосознаваемо даже для себя, спросила: «А в какой стороне Арарат?» На горизонте тянулся темный лес (дело было на окраине Москвы), и хозяева квартиры понимающе улыбнулись. Никто даже не принял это за шутку. Да это и не было шуткой (пусть и поэтически красивой). Я просто на минуту забылась и выдохнула глубинное, сидящее в душе.

А в Араратской долине (десятилетиями!) ощущение, что я во сне, не отпускало меня. Такая крупность, такая мистическая мощь красоты возможны ведь только во сне. Досягаемость, достигаемость, такая близость к тайне – откуда этому взяться в яви? И ведь какая полная наша слиянность с тем, среди чего мы в реальности быть просто не можем – и полная наша вписанность в невозможное. Во сне мы все это воспринимаем спокойно. Но наяву!

Даже не знаю, за что даровано подобное людям. Заслужили ли мы видение такой красоты?

Да, Араратская долина – местность, не нищая видами. И не обойденная солнечным сиянием при этом. 2700 часов в год (почти как в долине Нила). Осадков выпадает мало (опять же, почти как в Египте). Отсюда – возможность обозрения. Предгорье плодородное. Гласит же народное наблюдение: мясо вкусно у косточки, а земля – у горы (опять это: гора – косточка). Вот и Ной, спустившись с Арарата, тут же стал разводить лозу. По преданию, произошло это в 3669 году до нашей эры. Да и по мнению исследователей Библии, события, которые принято называть Всемирным Потопом, могли произойти в период между 4500 и 2500 годами до нашей эры.

Да-с, давненько. А здесь, на Переднем Востоке, все давненько. Давность здесь делится на очень давнюю и относительно представимую. «Кавказ – безумно древен, древнекультурен… Голова кружится от хоровода веков, где 20 век (ов) до Р. Х. и 20 век (ов) по Р. Х. – скрещены; что чувствуется в Армении, где пробыли лишь неделю, но устали безумно от 40 столетий… Вообще Кавказ – школа для познания. Отдохнуть на Кавказе трудно, имея воображение» (Андрей Белый, очерк «Армения»).

Вся Араратская долина кишит древними напоминаниями, связанными с Потопом. Посему к теме Потопа и переходим. На сей раз капитально. Когда после семимесячного плавания («И остановился ковчег в седьмом месяце,  в семнадцатый день месяца на горах Араратских») Ной наконец увидел сушу, он якобы воскликнул: «Еревáц!» (то есть «видна», «показалась»). Отсюда название Ереван. Первый привал обитатели ковчега сделали на склоне Арарата, где Ной посадил иву. Здесь позже возникло село Акорú′ (арм.), то есть «Ивовое», расположенное на краю бездны. 20 июня 1840 года, когда Арарат содрогнулся от десятибалльного землетрясения, которое длилось всего   15 секунд, село Акори бесследно исчезло. Из двух тысяч его жителей спаслось всего лишь 112 человек – те, кто во время землетрясения находились вне родного села. А Нахичевáн означает «первопристанище», «первое место сошествия». Именно сюда пришел Ной с Арарата и основал первое поселение. Город же Арнойотн в переводе с армянского означает «место у ног Ноя».

А вот какие мысли Арарат и миф о Потопе вызвали у Василия Гроссмана, когда писатель попал на одну из свадеб в Араратской долине (цитата из повести об Армении «Добро вам!»): «Мы вышли во двор. Прямо передо мной сияла на солнце снежная вершина Большого Арарата. Не только чувства, но и мысли мои необычайно обострились. Множество ассоциаций, способных возникнуть вокруг главной горы человечества, горы веры, вдруг прянуло по моему мозгу. Библия удивительно просто связалась с сегодняшним днем, и я увидел Арарат глазами людей, живших на склонах гор Армении до рождения Христа. Я увидел черные быстрые воды потопа, я увидел тонущих овец, ишаков, тяжелый тупоносый баркас, грузно плывущий по воде. Я увидел спасенных Ноем животных и кровавые скотобойни, на которых потомки Ноя убивали потомков этих животных. Но я не только думал о библейской горе. Я наслаждался ее красотой бездумно, она сияла во весь свой рост, ее не прикрывали дома Еревана. От каменной подошвы своей до белой головы стояла она, освещенная утренним солнцем. Она соучаствовала в жизни прошедших тысячелетий. Все проходит, ничто не проходит…

Какая сила таится в вине!

Над каменными костями гор заходило солнце. Какой-то геологической бездной времен дохнуло от огромного мутного светила, полного тусклого огня. Дымный красный свет стоял над красными камнями. В этот час Арарат и библейский миф о нем казались сегодняшними.

Мы вернулись в деревню жениха в темноте. Звезды стояли над нашей головой, южные армянские звезды, те, что стояли над Араратом, когда еще не была написана Библия, те, что стояли над высокими снеговыми горами, ныне лежащими бессильной скелетной россыпью, те, что будут стоять, когда Арарат и Арагац лягут мертвыми костьми, рассыплются в прах».

 

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

(Федор Тютчев)

Новое человечество, пошедшее с Ноя… Здесь опять мы сталкиваемся с этим – Мир. Ведь погибли именно жители Мира и вновь народились (пошли с Ноя) опять же в Мир. А то, что в других местах планеты (в Китае, на Тибете, в Индии и т. д.) люди не погибли от потопа, об этом создатели древнейшего общепередневосточного мифа и не ведали. Их вéдение ограничивалось собственным Миром. Им и в голову не приходило, что Всемирный потоп был все же локальным потопом. Локальным, но, правда, огромным.

Однако мифы о потопах есть у всех народов. Воз-можно, это воспоминание (остропамятное воспоминание) о ледниковом периоде, когда таяние льдов и снегов подняло мировой океан и привело к повсеместным потопам. Но возможно, что миф о ближневосточном Потопе породили не воспоминания о потопах ледникового периода и даже не просто вышедшие из берегов Тигр и Евфрат (миф-то шумерский), а, скажем, цунами в Персидском заливе: затопить такие пространства аж до самой макушки Арарата простому наводнению было бы не под силу. Волны такого невиданного взмаха, воды, которые накрыли высокие горы, могло породить только и только цунами (морской вулканизм, подводные морские землетрясения). Подводный вулкан набух на дне Персидского залива и взорвался. Еще бы: магма-то совсем рядом с поверхностью земли, ареал-то сейсмичный, даже Арарат – это потухший вулкан, который не всегда же был потухшим. Так что как бы перекличка подводных и наземных вулканов. Один (подводный) погубил древнее человечество, другой (Арарат) спас Ноя и его семью.

Здесь вот что еще интересно: опять мы встречаемся с подводными вулканами и опять они губят жизнь на земле – жизнь, которую сами же некогда и породили. Есть гипотеза, что жизнь зародилась в мировом океане именно благодаря подводным вулканам, ибо создаваемые ими высокие температуры породили этакий питательный бульон, где все процессы шли быстрее, чем на поверхности земли. И занесенные на нашу планету метеоритами микроорганизмы, попав в этот питательный теплый бульон… Жизнь возникла в воде. И гибель, и второе рождение человечества (после Потопа) – получается, что тоже связаны с водой… И с цунами. Есть еще и такой взгляд на зарождение жизни на Земле: планета наша сразу после возникновения была покрыта льдами, извержения подводных вулканов пробили панцирь этих льдов, и жизнь в виде микроорганизмов забурлила в обогащенной вулканическим теплом водной среде. Кстати, и бог огня Áгни (по поверьям племен арья) родился из темных и холодных вод. Лишнее напоминание об извержении подводных вулканов. И разве не  о том же древнеармянская легенда «Рождение Ваáгна».

Полагают, что с помощью мифов были закодированы сведения уцелевших после потопа людей, которые могли сохранить некоторые обрывки допотопных знаний.

 

Сокровенное видел он, тайное ведал,

Принес нам весть о днях до потопа,

сказано о Гильгамеше в поэме. История Потопа передавалась изустно до тех пор, пока не была записана шумерами, а потом использована в Библии.

Одним из самых разительных доказательств того, что потоп все-таки был, является следующий факт. Английский археолог Леонард Вулли во время раскопок города Ура на Евфрате «наткнулся на глубине двадцати метров под слоем, в котором находились остатки гробниц, на слой глины примерно в два с половиной метра толщины. Этот слой был совершенно чистый – в нем не было ни черепков, ни мусора, ни каких-либо иных следов деятельности человека. Присутствию здесь этого явно наносного, аллювиального слоя можно было дать только одно объяснение: некогда в стране шумеров произошел настоящий потоп, ибо наносный слой глины толщиной в два с половиной метра мог возникнуть только в том случае, если в древнем Шумере некогда разверзлись «хляби земные и небесные». Вулли пришел к поразительному выводу. Весьма вероятно, что Утнапиштим, шумерский Ной, – реально существовавшее лицо, какой-либо поселенец, колонист, который жил ранее в аккадской земле, а поэтому раньше других узнал, что вода прибывает, и заблаговременно предпринял соответствующие меры» (К. Керам, «Боги, гробницы, ученые»).

Как говорится, одно интересное наблюдение тянет за собой другое. Что это значит: «поселенец, колонист, который жил ранее в аккадской земле, а потому раньше других узнал, что вода прибывает»? А значит это вот что: как писал тот же Керам, «шумеры, темноволосый, индоевропейский народ, более древний, чем семиты-вавилоняне и даже египтяне, «черноголовые», как их называют в надписях, пришли в район дельты и Евфрата из гористых восточных районов». То есть Утнапиштим (прообраз Ноя) – человек гор. И именно поэтому он в отличие от жителей равнинной Месопотамии, учуяв потоп, знал, где надо спасаться. Он носитель более древней, чем равнинная месопотамская, цивилизации, и опыт у него более древний. Ведь история шумеров начинается если и не со времени сотворения человека, то уж во всяком случае с периода после потопа.

 

Боги решили после Потопа:

Пусть живет Утнапиштим у устья рек, в отдаленье.

(«Сказание о Гильгамеше»)

Это память о том, как шумеры пришли в Месопотамию.

Шумеры принесли с собой более высокую и зрелую культуру, чем культура Вавилона и Ниневии. И вот почему они, жители гор, сооружали в равнинной Месопотамии искусственные горы – зиккураты. Ибо они поклонялись богам, живущим на вершинах гор.

 

Перед ночью полил погибельный ливень.

Я взглянул на облик погоды.

(«Сказание о Гильгамеше»)

Утнапиштим понял.

Кстати, принцип спасения корабля Ноя на высокой горе – очень старый принцип. В горах люди с глубочайшей древности спасались от неприятеля, поднимаясь на еще бóльшие высоты гор (а потоп – тот же неприятель) и сбрасывая оттуда, с высоты, камни на голову врага. Так что Ной в Потоп, скорее всего, бессознательно повторил этот принцип – путь наверх. А так как сказано, что красотою мир спасется, то опять же, возможно бессознательно, Ной искал спасение (и спасся) на вершине красивой горы.

Построив корабль, Утнапиштим:

Нагрузил его всем, что имел я,

Поднял на корабль всю семью и род мой,

Скот степи, зверей степи, всех мастеров я поднял.

(«Сказание о Гильгамеше»)

Он поэтому и нажимает на это – скот и звери степи, что сам он житель гор. И, заметьте, даже мастеров взял с собой. Узнаваем рачительный и основательный Ближний Восток: как схлынет Потоп, кто же будет помогать обустраиваться на новом месте, как не мастера. Кстати, Библия этих самых мастеров почему-то обронила по дороге перевода и пересказа.

 

Едва занялось сияние утра,

От основания небес поднялась черная туча.

Я взошел на корабль и запер двери.

[Земля, как чаша] черпает [воду].

(«Сказание о Гильгамеше»)

Ной (Утнапиштим) потому и патриарх, что это Ближний Восток, где институт патриархов много значит. Как и институт праведников. Сказано же – «праведный и непорочный в роде своем», «ходил под Богом». Потому и спас всю семью, включая и никакого отношения к праведности не имеющих невесток… Вот как важно удачно выйти замуж… Впрочем, возможно, праведник и его потомки и женятся правильно (их ведут гены и интуиция, проницательность). Или, что скорее всего, о них заботится судьба.

Протечет огромный исторический срок (а здесь, в этой ойкумене, только такими сроками, то есть эрами, и мыслят, здесь, можно сказать, течет не время, а времена) – и явится праведник новый – Иисус. И уже не просто праведник, а богочеловек. Словом, со всех сторон узнаваемая ойкумена.

Ной… Иисус…

Однако были же еще и необозримые, обширнейшие, допотопные времена (гораздо более обширные, чем послепотопные), когда о потопе не имели представления. И уже стояла Гора. (Стояла, как бы дожидаясь Потопа?..) Можно представить себе такую картину: выходил из пещеры древний человек и застывал перед видением Арарата, перед панорамой невиданной красоты. Что думал он, косматый, что испытывало его сердце, и знал ли он уже тогда это название Арарат? Или просто отмечал в глубинах сознания, что перед ним – Гора?

Думаю, уже тогда он не мог не чувствовать, что перед ним нечто великое. И, думаю, уже тогда он как-то соотносил свою греховность с чистотой и белизной прекрасной горы. Вершина, затопленная светом, ослепляла его глаза. Косматый наш пращур жмурился. И возвращался в полумрак пещеры. И пытался изобразить великий силуэт, великий контур Горы на стенах пещеры. Он рисовал виденье божье. Но рисунок, как и сама пещера, погибли уже после потопа, во дни очередного землетрясения…

Праведник спускается с горы Арарат. Грешники, оставшиеся в низине бытия, затоплены. На семь месяцев (а каким гигантским сроком они кажутся Ною и его спутникам!) вершина древней горы становится единственным сухим кусочком земной плоти, единственным обитанием всего Мира… Как белый айсберг плывет навстречу ковчегу спасительная макушка Арарата.

Потоп. Это не просто мысль о нравственности, но еще и мысль о цикличности («Конец и снова начало», древние китайцы). Не просто продолжение жизни, а продолжение поколений праведных (отсюда важность генов Ноя). Продолжение жизни для того, чтобы снова возродить божий облик твари земной – по образу и подобию. Опять по первому плану Бога, как до грехопадения человека и последующих многочисленных падений. Нравственная, а не только физическая, цель спасения.

Всю ночь громыхал дождь. В горах его весеннее громыхание, его потопная сила особенно устрашающие. Утром мир уже снова был лучезарным. Прояснился и Арарат.   Но как прояснился! До последней складочки своих сине-белых снегов на плотной шелковой небесной сини.

Ощущение этого дара зрению непередаваемо. Крупная скульптурность, рельефность мира. Форма, наполненная светом. В том числе и светом ландшафтного озарения.

Да, божественные линии ландшафта.

Арарат.

Чья душа взошла над миром? Очертания Чьей души?..

Снега большой раздвоенной горы

над городом в парении небесном.

Ах, юность! У нее свои дары

здесь, на земле, в скопленье улиц тесном.

 

У зрелости возвышеннее взор,

она поверх предметов видит ясно.

Тогда приходит час высоких гор

и неизменных истин час прекрасный.

 

Тогда приходит строгий Арарат

в устойчивости вечного паренья.

И потрясен не красотою взгляд,

а слепотою молодого зренья.

(Автор)

* Здесь и далее стихи, под которыми указано: (Автор), принадлежат перу Н. Саакян.

 

СЕВÁН

Севан вяло и неохотно играл волной. Голубая чаша лежала величаво под притихшим после недавней грозы небом, под такой же гигантской синью глубокого небосвода. К вечеру проступил холод, темнота стала вязкой, и над ультрамариновым зерцалом разбежались выразительные, резко и крупно обозначенные звезды.

Гегáмское море – так называли Севан в древности. Гегамские вулканы образовали его, по их имени и назвали чашу с голубым напитком. Вулканы это хорошо умеют делать – клокотать, раздвигаться и образовывать озера. Их, вулканов, подвижные, чуткие склоны и раскаленное до адских расцветок чрево, сначала разбередив всю округу и лишь затем успокоившись и замолкнув, вбирают голубой хрусталь подземных источников. И стоят потом под небом неземной красоты озера. Стоят не просто столетия, а целые геологические эпохи, равные по протяженности сотням земных цивилизаций.

Мусульманские народы, увидев это око морское, сказали «гокчá» – «голубая вода». Это было младенчески прямое называние предмета, лежащего перед глазами. Название было верным, словесное попадание прямым. Глубь, голубь, голубизна – от рассветной пронзительной голубизны к полуденной дымчатой сини и далее к вечернему глубокому, почти черному цвету. Голубыми были и окрестные горы, вставшие над чашей и прихотливо изрезавшие небо (опять же голубое) у своих вершин. Голубая округа с голубым основанием – водой – вместо земли. Первый, начальный мир, весь светящийся прозрачным хрустальным светом, пахнущий свежестью, первозданностью, ранью – юный организм с голубыми прожилками молодых сосудов на ослепительной белой коже пухлых вешних облаков.

Урарты (если только, прости, Господи, они были на земле) нашли озеру название едва ли не самое музыкальное. «Суúнна», – нараспев говорили они, и в их черных, по-орлиному зорких глазах появлялся загадочный блеск. «Суинной» называли они не только око морское, лежащее среди Гегамских гор, но и всю вообще горную страну вокруг Севана. Слово «Суинна» переводилось как «страна озерная». Путь в эту страну крут, горы трудны для иноземной армии, но богатства Суинны заманчивы и нескончаемы. Потому и стоит в глазах покорителей такой загадочный блеск. И снова и снова вытягиваются древние губы, произнося певучее, манящее, полуреальное – Суинна…

Они покорили «страну озерную» (правда, ненадолго). Суинна, не привыкшая к завоевателям и отгороженная от мира естественным барьером труднопроходимых гор, все же пала. Аргúшти и сын его Рýса пришли к «голубой воде», покорили город-крепость Киехýни и основали на побережье два новых города.

Так началась история, которая нам известна. Что было до этого, скрывается во тьме времен. Но что и до так называемых урартов здесь шла таинственная жизнь, чьи культурные завоевания были весьма впечатляющими, о том свидетельствует археология.

Мне хочется поговорить о Севане так, как только и можно говорить о возвышенном – свободно, не стесняя себя рамками жанра. Соединить воедино то, что приходило в голову как бы случайно, урывками, в редкие наезды к озерной чаше, но на поверку оказалось, что служило единой цели, единой стержневой идее – красоте. А что еще может

тревожить и волновать душу? Где красота, там и мудрость. Я всегда находила их в мире вместе и, надеюсь, пока жив человек, не иссякнет ни то, ни другое.

Почему природе вздумалось создать эту чистоту – Севан? Что заставило ее замыслить это небесное стояние среди скудного и сурово-оголенного окружающего пейзажа? Этот холодный синий цвет, внезапно согревающий душу, – откуда он здесь, в пепельной библейской пустынности?

Чистота просветляющая.

Здесь, на высоком мысе полуострова, перед широко распластанным внизу озером, ты вдруг понимаешь все, связь всех вещей в мире.

Озарение всегда идет вслед за одарением.

Есть две науки, которые ворочают безмерным, – астрономия и геология. Как говорят геологи? Геологи говорят приподнято. Есть у них, например, термин «воздымание», который обыденно мелькает в сухих отчетах и научных текстах. Обычный, примелькавшийся, никого из геологов не волнующий термин. А между тем редкий поэт говорит так красиво. Я читаю и вздрагиваю. И душа моя поднимается. Воздымание!

Или вот еще одна «обыденность» геологии – термин пламенные туфы. И даже в кавычки не заключено. Добавлено только в скобках – шамирáм-бюракáнский тип туфов, что, конечно, только усиливает красоту речи. Шамирам (Семирамида) и должна быть пламенной. И среди этой поэзии живет целая наука. Право, не поменять ли профессию?..

«Туфы и туфолавы опоясывают гору Арагáц, нивелируя неровности рельефа, и залегают в виде тонкого плаща, обнажаясь отдельными разрозненными участками». Кто это говорит? Геродот? Нет, мы цитируем обычный научный текст, академический и ничем не примечатель-ный. Ничем, конечно, не примечательный, кроме того, что он поражает воображение. Не геолога, разумеется. Потому что геологу нипочем даже слово «апокалипсис». Он только невозмутимо спросит: какой по счету? Ибо то, что нам представляется концом и крушением мира, для него – всего лишь переделка и даже не самая мощная. Так, обычное воздымание. На какой-нибудь пустяк времени. Из-за чего весь сыр-бор, господа? Из-за каких-нибудь двух-трех сотен миллионов лет?.. Право, стоит ли волноваться по пустякам и пускать в обращение такие страшные слова, как апокалипсис!

У страха глаза велики. А геологи преисполнены величия. Вот почему их язык так приподнят. Это именно они ввели в широкое обращение слово «твердь». Спокойное, уравновешенное, вселяющее уверенность слово. И возвышенное одновременно. Что, вы хотите что-то сказать? Вы спрашиваете, тверда ли земная твердь? Вы называете горные пояса пороховой бочкой? Воздымание уносит человеческие жизни, говорите вы? Но ведь жизни, а не Жизнь вообще, ибо ее уничтожить нельзя. Что изучали бы мы, геологи, если бы ничего не сдвигалось на земле? Да и кто не знает, что саму душу жизни составляет движение. Самую сокровенную суть ее. Сердцевину. А вы хотите остановить стрелку, жадно устремленную вперед и только вперед, утопить жизнь в затхлой тине косности. Земля не менее пытлива, чем человек. Она меняет формы. Она поклоняется превращениям. Ибо одно и то же – не творческий принцип. Кто сказал, что нет ничего нового под солнцем? Само солнце каждый день новое. «Разверзлась» для геологов такое же рабочее слово, как для врача слово «смерть». Другое дело, что геологи, как и врачи, все никак не могут привыкнуть к этому… «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Кажется, все ясно? Вот мы, геологи, и мыслим, страдая. И со всепониманием бросаемся в бездну бытия. Благословенного бытия на красивой планете под широким сферическим куполом божьим. Наступая ногой на тонкую прочную оболочку земного покрова, под которым клокочет дьявол…

Между двумя этими притяжениями мы и живем. Что нам за дело до их извечной тяжбы? Магма тянется к звездам? Так благословим ее высокий порыв. Ледяная звезда тянется к огню раскаленной бесформенности?

Им не встретиться никогда. Но кто может помешать им тем сильнее и неутолимее стремиться друг к другу?

 

Фиалка пряталась в лесах,

под камнем чуть видна,

звезда сияла в небесах –

одна, всегда одна.

(Вордсворт)

Но притяжение испытывают не только лед и пламень. Родное и сходное тоже порой безудержно стремятся друг   к другу.

 

И навсегда в горах остановились

озера. Они взошли из глубины глубин,

из той, что неподвластна нашей мысли,

они пробили твердь крутых базальтов

и вышли к небу – родственной стихии.

И вот стоят, и вечен сон их синий.

Так две стихии – неба и воды –

друг к другу припадают в поцелуе.

(Автор)

И я вспомнила свои зимние мысли о горном озере. Это было в Москве. Я только что возвратилась с концерта испанского гитариста и набросала в тетради то, что вспомнилось. «Воспоминание об Альгамбре» играл испанский гитарист. «Воспоминание о Севане» могла бы назвать я эти заметки. Почему, по какой неведомой связи одно пробудило другое? Кто знает! Что знаем мы о законах творчества, о возникновении душевного резонирования? Мы слушаем одно, но слышим-то мы другое. То ли беглые пальцы, виртуозная, «бисерная» игра гитариста напомнили мне искрометные блики солнца на лучистой и ровной глади Севана («аллегро солнца на святых озерах»), то ли мелодия, возвышенная и скорбная, и мысленный образ затерянной где-то в глубине Испании Альгамбры, как озера в высоких горах, – что-то напомнили моей душе. Бог весть! Лучше всего это мое состояние передавала последняя строка из стихотворения Гарсия Лорки в беспощадно пронзительном и щемящем переводе Марины Цветаевой: «О, где-то затерянное селенье в моей Андалýсии слезной»! Почему Альгамбра, почему Андалусия? – спрашивайте у неведомого. Пусть ответствует таинственное, которое зовется законом ассоциаций. Если бы творящий мог ответить на вопрос – почему? – он разом упразднил бы целые институты кропотливых психологов и философов. Да и что как не музыка должна была пробудить воспоминание о божественной слезе вулканического озера!

Итак, я долго оставалась тогда в Москве.

Но мысль моя улетала к дому, к югу, туда, в благословенный климат.

И передо мной вставало озеро – ясная, спокойная вода горних тонов, льдистая, бездонная, как алмаз, свежесть родникового звучания.

Я вспоминала свои шаги по его берегам, свое стояние над крутой скалой полуострова, тишину воды, схожей с тишиной пронзительного весеннего неба. Над головой – под ногами. В сущности, это одно и то же. Кручи душевного вознесения – глубина чувствования. То есть все то, что не дано в опыте и опоэтизировано этой недосягаемостью.

Летела душа. Пело сердце. Прозревал и просыпался дух. Всепонимание усиливалось.

Не всегда это были внятные слова – скорее доброта безмерная и тихая улыбка, которая еле трогала и освещала сомкнутые уста.

Я помню, что там все разглаживалось – жизнь, думы, давящие неясности. И никуда не уходили они – по-прежнему оставались в сердце, но как-то уже не теснили радость, которая всходила и заслоняла собой все, как этот синий цветок озера среди сумрачных гор. Главными были свет, и цвет, и музыка. Вода пела. Хотя я понимала, что это пела душа, а мир был безмолвным. Но ведь и безмолвие поет.

За легкой линией холма был монастырь. Такой крепенький и такой тысячелетний. Темный, он так давно стоял над светлой водой, что вода уже и не помнила времена, когда круча еще не была освоена человеком.

Как я любила эту суровость и эту немногословность божьих красок – неба, воды и кручи с монастырем! Но и изменчивость лика, ибо синее – это не цвет, а сама бесконечность.

И только монастырь был постоянным, человеческим, уловимым. Темный, как все старое. Устойчивый, как все старое. Забывший о метаморфозах, как камень этих гор. Единокровный сын скалы и кручи. Плоть от плоти камня, давно позабывшего эхо геологических катаний.

Это был мир, из которого навсегда ушла переделка. Лучистая вода в сообществе обступивших ее гор. Гигантский родник, сумевший дотянуться до неба и припасть к нему в поцелуе. Душевный мир земли. Короткое счастье мира. Минута высшей зрелости ландшафта. Земное, не-осознанно поднявшееся до божественного и забывшее сойти обратно, к людям…

Я шла и читала воду.

Внизу, под скалой, люди входили в нее телом. Вода прожигала их льдом. Густоту и тяжесть воды почти нельзя было раздвинуть рукой. Это был ад, только ледовый.

Ноги в замешательстве возвращались к берегу. Но даже песок на пляже был неласковым. Он напоминал пыль истолченных временем планет и тек сквозь пальцы мистически.

Человек обстраивал берега. Он думал обосноваться в этой космической жути. Озеро лежало безучастно, как космос вокруг межпланетной станции. Человек совершал ошибку: он хотел жить в храме. Он хотел расположиться там, куда следовало приезжать лишь на молитву.

Ночь над озером была говорящей. Звезды несли земле откровение. Его напор был таким сильным, что душа недолго могла запрокидывать очи к небу. Душа опускала глаза и погружалась в задумчивость. Ей уже не хотелось слов, как всякому, кому открылось вещее.

С усмешкой вспоминала я невнятный текст прудов и даже морей, ил и соль их волны, закрывавшие глубины.

Ночная геология Севана была еще более величествен-ной, чем полдневная. Густая первобытная звезда рассекала ночь, как во времена Иова. Она смотрела на меня сквозь черный камень космоса, крылато раскинув лучи. Мир поражал высотой и мощью.

И я закрыла дверь на балкон, задернула шторы, легла в постель и повернулась к стене. Есть одноактные пьесы, которые потрясают сильнее многоактных. Если бы рыдания Канио продолжились еще хоть минуту, сердце разорвалось бы.

Тайне нельзя непрерывно смотреть в лицо. Мы всего лишь люди, и ночь над Севаном создана не для нас…

Я закутала душу одеялом и уснула.

На рассвете Севан был уже более земным и понятным.

Какая тишина огромной воды! И единственная лодка первых рыбаков. Легкие ее движения по тусклому, цвета цинка лону озера. Ради этого вселенского безмолвия стоило проснуться так рано и, встав с теплой постели, выйти на гостиничный балкон в свежесть рассвета и в прямо рас-простертое у ног блюдо студеного озера.

Я любила Севан за то, что это был как бы образ великой души: покой, глубина и величие. И еще, несмотря на обмелевшие по вине человека берега, – за неисчерпаемость жизненности. Конечно, мне нравился и истинно творческий дух его синевы: умение не повторяться – зерно любого большого дара.

«Я объехал весь мир, но нигде не видел места ближе к Богу», – сказал о Севане Хьюлет Джонсон, настоятель Кентерберийского собора в Лондоне, посетивший Армению перед Второй мировой войной. Объезжая Севан на пароходике, он все время стоял, подняв в молитве обе руки. Что имел он в виду, говоря «ближе к Богу»? Тишину первой планеты, еще свободной от человека? Да, геологии обязаны мы, армяне, этими ассоциациями с началом бытия.

Скульптура «Ахтамáр» или «Глубина». Очень вытянутый женский торс, длинные, протянутые к небу руки, одна из которых держит маленькую горящую лампаду. Прекрасно.

Севан учит покою, умению остановить бездумное расходование жизни. Учит добру, радости, ладу, тому, что в старину называли тихим светом души.

ТУФ

Тысячелетних городов

заветный камень я люблю.

(Егише Чаренц)

Огненный туф. Кремовый туф мраморного отлива. Белоснежное мерцание туфа. Розовый, сиреневый, почти вишневый камень. Песочный туф. Туф плотной коричневой масти. Темный, черный туф. Гончарный туф. Пестрая черно-красная шахматная кладка туфа. Фосфоресцирующий туф.

Что и говорить, лава не желала быть монотонной.

Мы привыкли к одеянию наших домов. Мы уже не замечаем той уникальности, которой природа одарила Армению. Одну Армению? Да, одну Армению, если говорить о туфе как о строительном камне. Ни один туфовый лавовый поток мира, встречающийся еще в нескольких местах на нашей планете, не является таким прекрасным строительным материалом, как армянский туф, – вековым, легким и прочным. Туфы есть в Новой Зеландии, в штате Калифорния, на острове Мартиника, в Исландии, на острове Пасхи, громадные запасы туфа имеются на острове Святой Елены, где жил в изгнании Наполеон. Крупные туфовые поля известны в Африке у вулкана Килиманджаро, в Италии у знаменитого Везувия, на Аляске, на Северном Кавказе в районе реки Чегем и на Камчатке. Но все эти месторождения туфов имеют лишь местное значение, они не выдерживают дальней перевозки и конкуренции со строительными материалами местного производства. Строи-тельный камень Италии, например, известняк (Колизей). Короче говоря, строительного значения не имеет ни одно месторождение туфов в мире, кроме армянского. Туфы Армении составляют исключение, во-первых, благодаря колоссальным запасам, во-вторых, из-за своих прекрасных качеств. У них нет конкурентов. Почему? Да потому, что армянский туф обладает такими уникальными, счастливо сошедшимися вместе качествами, как небольшой объемный вес и достаточная прочность, легкость обработки и декоративность, высокая морозоустойчивость и слабая тепло- и звукопроводность. Природа была щедра к Армении, дав ей этот отменный строительный материал, красота и легкость которого удивительным образом сочетаются с прочностью. Справедливости ради надо сказать, что у армянского туфа мог бы появиться конкурент, если бы была найдена Атлантида. По уверению Солона (со слов египетских жрецов) и в записи Платона, столица Атлантиды, особенно акрополь города, были сложены из камней трех цветов – белого, черного и красного. Это был легко обрабатываемый вулканический туф – три его разновидности. Тысячелетиями туф извлекали из земли наши предки, иногда просто ножом или пилой. Камень был податлив и многоцветен. Это позволяло строить жилища  и храмы, резко отличные друг от друга.

Многоцветен. Вот что, прежде всего, интересовало меня – богатство колористической гаммы. Как, откуда взяла природа эти ослепительные, неповторяющиеся цвета? Как возникла вся эта радуга туфа, какие процессы управляли окраской извергающейся лавы и лавы остывающей? А туф ведь – это всем известно – вулканический камень. Вот тона армянского туфа, если двигаться вдоль спектра: белый, пепельный, серый, кремовый, желтый, розовый, фиолетовый, малиновый, оранжевый, бурый, кирпичный, красный, коричневый, черный. Иногда даже зеленый. Что и говорить, неплохо окрашены недра нашей земли. Эдакое соцветье под ногами. А над головой еще и ультрамарин неба, и алмазные грани белоснежных горных вершин, и лиловые подножия хребтов. Словом, сказано же: «Не насытится око зрением»…

Итак, как объяснить эту роскошь красок туфа, многозвучие колористических тонов? Спросим об этом у науки.

Еще в XIX веке академик Абих, изучая геологию Армении, отметил чрезвычайно обширное распространение вулканических туфов в этой интересной в геологическом отношении стране.

Туф – это спрессованный вулканический пепел, уплотненные мелкие частицы вулканических продуктов извержения и выбросов. Извержения туфов – редчайшее, уникальнейшее явление природы. Современный человек его не наблюдал ни разу. Да что там современный человек! Ни средневековье, ни античность, ни даже самые отдаленные времена цивилизации не видели таких извержений. Туфы извергались лишь на глазах древнейшего, еще дикого человека в четвертичный период, а фельзитовые туфы (кремовые) – еще до появления на планете самого первого человека, то есть в меловой период.

Вот ведь что получается: в исторические времена люди наблюдали и сейчас еще наблюдают извержения вулканов. Но извержения туфов никто не наблюдал, никто, кроме разве что первого человека с едва пробудившимся разумом. Но умели ли эти наши древнейшие предки наблюдать и восхищаться огнем, стремительно вылетавшим из земных глубин? Бог весть! Хорошо, если страх не отбил у них всякой охоты к эстетике…

Выбрасываемая из земли и остывавшая лава сначала имела однообразный «землистый» цвет, правда, подсвеченный раскаленным огнем. Как говорится, что требовать от магмы: у нее есть только один – адский цвет. Но, вылетая залпом на поверхность земли и соединяясь с воздухом, лава окислялась, ибо в ее состав входило железо. А окисляющееся железо – это что? Это ржавчина. Ну кто не видел, скажем, ножа, покрытого рыжей ржавчиной! Рыжей? Ага, вот он, главный цвет окисления. Обычная хрестоматийная вещь – закись и окись железа. Ну кто не проходил этого в школе! А тут поток горячей магмы – мельчайшие частицы песка, пепла и минералов. Сравнить это можно со вскипающим и разливающимся молоком, но, конечно, в гигантских масштабах. Кислотность магмы определяется содержанием кремнезема. Чем больше его, тем вязче магма, тем она более окислена. Из такой вязкой магмы газы высвобождаются с трудом. Их скопление вызывает взрыв магмы и дробление на мельчайшие частицы. Когда поток останавливается и начинает остывать (хотя он еще достаточно горячий), порода, соприкасаясь с кислородом воздуха, окрашивается. В какие именно цвета? Не все же в рыжий, то есть ржавый. Нет, пласты туфа залегают так: сверху всегда красный, снизу черный. Верхний слой – это быстро остывший пласт. А если пласт мощный, то остывает он длительнее и, следовательно, процесс окисления у него занимает больше времени. Континентальные условия, то есть условия сухого континента, рождают цветные туфы. Кислород воздуха давал красноватые оттенки. Лава «ржавела». Туфы же белые и кремовые – это самые древние образования. Они родились от вулканических взрывов в морском бассейне или переносились потом после взрыва в морскую среду. Там химические процессы взаимодействия с водой обусловили их цвет – зеленовато-бело-кремовый. Что это напоминает? Вспомните цвет тины, водорослей, словом, всего бессолнечного.

Армянское нагорье всегда славилось богатейшим набором туфов. Один из самых прекрасных – артúкский розовый туф. В этом районе лава была очень насыщена газами, и потому артикский туф легок и порист (газ вспучивал лаву). Туф Армавира (в Армении) сверху красный, снизу черный, в середине же залегают все промежуточные тона. Туф Джрвежа тоже красно-черный. Анúйский туф – кремовый. Вáйкский – тоже. Шахназарский туф – розовато-сиреневый. Пламенные туфы – это окисленные светлые породы с черными вкраплениями вулканического стекла (здание Академии наук Армении). Чем больше этих вулканических стекол (черные точки), тем больше камень теряет в декоративности и легкости обработки. Фельзитовые туфы – кремово-желтые, иногда зеленоватые, с наличием в них микрофауны, – как мы уже говорили, самые древние туфы на земле. Они занимают ограниченные площади в северной и южной частях Армении. Это ценный декоративно-облицовочный материал. Полированная текстура этого туфа очень красива.

Вулканические земли дарят нам мрамор и туф. Некоторые породы туфа, особенно после полировки, очень похожи на мрамор. Но между мрамором и туфом огромная разница. Туф – кремневый материал, а мрамор – это известняк, уплотненный, выкристаллизованный в глубине земли. По цвету и однородности (то есть равномерности зерен) мраморы Армении уступают итальянским. Реванш мы берем по туфам. Мрамор же наш более грубозернистый. Правда, расцветка мрамора из города Арарата уникальна. Видели ли вы молнию в ночи? Видели? А остановленную в черном небе навсегда? Нет? Тогда поезжайте в Арарат, и взору вашему откроется невероятное: золотые змеи на черном фоне, чей сверкнувший некогда рисунок запечатлен навсегда. Правда, в глазах геологов это «навсегда» относительно, зато в глазах всего прочего человечества это миллионы лет. Десятки миллионов лет тектоники – и, как следствие, черные мраморы Арарата. Неповторимая черная светозарная глубина с золотыми прожилками молний. Огнем древних неведомых пожаров загораются целые метры араратского мрамора.

Мрамор образуется на гораздо больших глубинах, чем туф. Мрамор обнаруживается там, где в незапамятные времена было морское дно. В морских бассейнах отлагаются известковые материалы. Когда реки стекают в моря, они приносят с собой соли кальция. Все это оседает на морском дне, образуя мощные пласты. Если же начинаются горообразовательные процессы, то эти пласты изменяются, кристаллизуются под давлением и превращаются в мраморы. Потом море отступает, и – пожалуйста – карьер готов. Приходит Фидий с молотком. Или в повозке, запряженной быками, приезжает Микеланджело. Прожилки на гладком фоне мрамора – это проникновение кремнистых растворов. Но прожилки эти могут быть и из самого известняка, когда одна часть камня сильно кристаллизована, а другая – нет. А то возможен и третий путь: образуются трещинки, которые заполняются карбонатной массой.

Так образуются мраморы. Об образовании туфов я уже говорила. Качество вулканических туфов Армении испытано нашими предками за сотни и тысячи лет на строительстве множества церквей, монастырей, мостов, крепостей, дошедших до наших дней в удивительной сохранности. Обладая большой сопротивляемостью к выветриванию, туф великолепно сохраняется в различных атмосферных условиях, не боясь жары, мороза и влаги. Таким образом, долговечность является главным свойством туфа. Наряду, конечно, с красотой. О долговечности этого лавового материала красноречиво говорят архитектурные орнаменты на древних зданиях, которые совершенно не изменились с течением времени. Некоторые красные и другие цвета рыхлого туфа идут также на изготовление стойких высококачественных красок.

Что поражает нас в первую очередь, когда мы вглядываемся в тысячелетние храмы и крепости на нашей земле? Мудрость древних строителей. Чаще всего храмы складывались из наиболее долговечных пород туфа. Розово-красно-черных пород. Это были наиболее стойкие к натиску времени камни, сотворенные природой из относительно однородного материала. Пламенные туфы ввиду неоднородности состава (включения вулканического стекла) выветриваются легко. Неустойчивы к процессам выветривания и фельзитовые туфы. Вот почему нет на нашей земле ни одного древнего капища или храма из этого светлого красивого камня с водяными разводами. На темных гончарных крутобоких горах стояли монастыри из темного камня, который еще более темнел от времени (даже красные бурели с веками). Не мрачность зодчих и строителей диктовала выбор этих тонов. Нет, его диктовала мудрость людей, постигших секрет вулканического камня. Природа в который раз молчаливо, но веско свидетельствовала: наиболее долговечно на земле то, что создано на едином порыве, будь то вдохновенное искусство или вещество неорганического мира. Там же, где есть добавления и вставки, особой прочности не жди. Туф, образовавшийся в тех случаях, когда вместе с пепловым материалом выбрасывались остатки или куски жидкой лавы, способные после падения сплющиваться в виде струй или языков пламени, а также туф с вкраплением вулканического стекла подтверждали эту мысль. Природа любит цельность. А великие зодчие умели читать природу. Они различали туфы хрупкие, рыхлые, тяжелые, крепкие, плотные, очень плотные и труднообрабатываемые. И, иногда поступаясь цветовой гаммой, выбирали легкую, годную для орнамента и долго-вечную породу. Потому что храм, как и горы, должен был стоять вечно.

Я бы хотела, чтобы мы поучились у них.

ДУДУК

Литера. Буква.

Ею можно записать то, о чем думает сердце. Ею можно передать неясные чувствования. Неясные еще вчера, они станут завтра зафиксированной историей культуры, был бы только талант.

Литеры, слагающиеся в слова. Слова, слагающиеся в ритмические периоды. Гласные буквы в прокладке согласных – пение письменной речи, прошептываемой, читаемой глазами и требующей в отличие от устной подготовленного читателя, увы, менее раскованного, чем слушатель.

О устная традиция ашугов, я пишу о тебе! А пишу потому, что по тебе тоскую. Устала я от шариковых авторучек, пишущих машин и компьютеров, сглаживающих любой текст.

О состязания ашугов! О жар мгновенного зажигания! О горящие глаза слушателей! Дописьменные тысячелетия – ау!

Устала я от безмолвия письменного слова, от собственной немоты и непроговариваемой тугоподвижности текста. И от безымянного, вдали от меня мой текст прочитывающего читателя я устала. Даже если он восхитится, его восхищение канет бесследно, и я так и не узнаю, удались ли мне мои немые слова.

Можно, конечно, выступить по телевидению. Но ведь опять же – где он, живой резонанс? Тоскую я по живой импровизаторской прямизне контакта, по раскованности ашугской традиции. О, «высокая древность», как сказали бы китайцы! О, доставшийся нам век – век дистанций, отстранения, отчуждения! Сколь несовершенно ты — техническое совершенство! Почему любишь ты бледную немочь кинопленки, теле-, видео- и магнитную дорожку, а прекрасный человеческий голос искажаешь микрофонами? Отчего забыл ты о прямых контактах сердец, глаз и дыханий? О волнении сердца, непосредственно переживаемом? Отчего певцы твои возлюбили фонограмму, а глубина дивного пиано зависит от каприза заполонивших сцену динамиков? Отчего грудные трагические струны гитар к чему-то подключаются? Да еще убого сплющивают свои знойные смуглые тела?

Что сделал ты с собой, век? Отчего ушел ты от человека и шумливо отстранился от музыки сфер? Отчего, оскудевая, стал кричащим?

Даже звукоизвлечение твое тоже отдает синтетикой. Неужели всяческая искусственность – твой удел? Век полиэтилена и что-то там подсчитывающей электроники. Что она подсчитывает? Стремительно убывающие земные ресурсы? Век холодильников в каждой квартире, а стало быть, убиенных плодов и лишенной вкуса (читай: души) пищи. Век, все получающий из вторых рук и уже смирившийся с этим. Век, чьи миллиардеры даже за целую жизнь не пользуются всей полнотой тех естественных даров, какие имел в прошлые столетия любой пастух за один только осенний день. Век, изобретший реанимацию, даже смерть подключивший к показаниям приборов, насильственно обнаживших последнюю судорогу. И этим кончину не только не одолевший, но сделавший ее еще более мучительной.

Так и постигаешь убожество собственного века. Техническая оснастка. Кнопки, пульты, дистанционное управление, цветомузыка. А всего-то нужны два сердца – изливающееся и внимающее. Всего-то нужны горящие глаза и струна, поддерживающая робкий человеческий голос. И магия многих смыслов в малых словах. Или вовсе без слов. Вот и все. И никакой электроструны, искажающей звучание мира. Звуки космогонических глубин (а это и есть голос сердца) – о, они всегда естественны и заключены в древесное тельце без какого-либо подключения. Дерево, пропитанное солнцем и смолами, – вот и все что нужно. Как горло, смазанное маслом. Там, в тесной, узкой темноте бьется дыхание. Кто подсмотрел у природы твой простой и великий секрет, дудук? Твой звук и по окраске – человеческий голос…

В этой музыке больше цвета, чем во всей шумящей и суетящейся какофонии века. Глухой, «патинный» голос дудука, идущий из каких-то потаенных глубин, передает вознесенную тоску нагорий и космическую емкость ночи, ему ведомы тайны, родившиеся не вчера, и те, которые умрут не завтра. Вся архаика бытия в его протяжном, влекущем звуке. Его матовый голос – голос самого всеведения. Куда зовешь ты, посланец далей? К какой земле общечеловеческого исхода?.. Что помнишь ты о том, о чем силится вспомнить слабая человеческая память? Если убрать все звуки мира и слушать только тебя, то тихо вырисовывается, что ты много знаешь о праначале. Твой голос, созывающий зверье, древен. И если уж птицы замедляют полет…

Дудочка – небрежно бросит прохожий. Тайна – задумчиво скажет посвященный. Звучащая душа народа – скажем мы. И благоговейно возьмем в руки темное тельце из абрикосовой древесины, отполированное вначале тончайшей шкуркой и сукном, а потом руками исполнителей, оставивших в нем свое дыхание, свое сердце, вещие думы и тайные мечты. Свободная импровизация нашла через что излиться.

Невыразимое – думаю я о слове. Голос самой полноты, сама полнота выражения – думаю я о дудуке. Совершенномудрый – сказал о человеке, достигшем духовного  и душевного предела, Конфуций. Голос самой природы, будь она живым существом, – таким представляется мне дудук. Рукотворный лишь в той степени, в какой рукотворен камень, поднявшийся над родником. Дополненная природа, вернее, природа, введенная в определенное русло, ею же самой подсказанное.

И в тишине гор (а это особая тишина) раздается его негромкий, проникновенный голос, сдобренный фоном другого дудука, чье приглушенное разлитое моно, как канва, позволяет ткать любые узоры и уноситься сердцем  в любые дали. Скорбь нашла в нем свое наиточнейшее выражение.

 

Душе армян, чтоб быть живой,

высоких гор тоска нужна.

В обилье влаги ключевой

глотка воды тоска нужна.

Сны превратив в фитиль, она

Должна гореть, сгорать должна.

При изобилии гумна

ей хлебных крох тоска нужна.

(Сильва Капутикян, перевод автора)

Итак, интенсивная жизнь памяти – родовой, исторической, личной. И если встречал и приветствовал новую, нарождающуюся жизнь дхол (доол), то есть барабан, то провожал отжившую и оборвавшуюся всегда дудук – отпевающий запредельный голос ангела над разверстой могилой. Сама музыка сфер, залетевшая на землю и склонившаяся в последнем молчании. Душа дудука в такие минуты была не просто поющей, но говорящей. Она словно осмысливала на вещем, единственном языке, что «никто не придет назад». Инструмент был идеально приспособлен для прощания с миром. Очеловеченная древесина – так и хочется сказать о горлышке дудука, выжившего, несмотря на все отчуждения века, не сломившегося под натиском иссушающих веяний. Его приглушенный звук проносится над землей как символ метафизического постоянства бытия, как шорох времен не столько представимых, сколько угадываемых. Кристалл, а не голос, дума, а не мысль. Мягкий звук матовой окраски, поднимающийся из слезных глубин сердца. Вспоминательный звук. В высшей степени осмыс-ленный, чувствующий то, что передает. Голос мудреца и пророка, а не просто птицы певчей. Элегический голос. Голос стиснутых ущелий и круто вознесенных вершин. Высокая молитвенная нагота ночного космоса. Голос вязкого, давящего душу полнолуния, тоска невысказанных предчувствий и одиноких бдений отверженной жизни. Прорыв всего того, чему нет названия на человеческом языке и что это название не ищет… Дорога, прокладываемая в темноте. Чистый голос интуиции. Свободный от всех непроясненностей голос рока. Ощущение вечности за спиною. Глубокая эмоциональная памятливость бытия.

 

Может зарасти травой степь, прежде бесплодная,

но тайные думы души остаются такими же,  как были.

(Аль-Ахталь, древний арабский поэт)

Но, конечно, самый совершенный дудук вкупе с самым вдохновенным дудукистом не может поспорить с молчанием гор, если вслушаться в эту высокую целительную тишину.

 

К чему музыканты, когда отправляешься в путь?

В безмолвии горном нездешняя музыка есть.

(Цзо Сы, III век, Китай)

Я столько написала о тебе, дудук. Но что все слова перед одним твоим звуком. Дудочка певчая! Не из пастушьих ли ты времен? О нет! Ты гораздо древнее. Твой звук, имеющий своеобразную приглушенность, звук как бы с трением (акустические свойства самого дерева), имеет ту же эмоциональную природу, что и голос человека. А человеческий голос – самый совершенный духовой инструмент в природе. Вот почему тебе свойственна такая проникновенность. Пожалуй, ты самый красивый и самый любимый инструмент армян. У зурны, кончающейся раструбом, громкий, резкий звук. Это ведь бывшая боевая труба. Ты же, кончающийся ровным отверстием, имеешь альтовый бархатный голос, наиболее близкий сердцу. Так, значит, ты не из пастушьих времен? Впрочем, воистину, как может быть из каких-либо времен то, что вечно! С тех пор как объявился на земле человек, не было эпохи, которая бы не знала тебя. Пять тысяч лет назад в Древнем Египте из берцовых костей журавля был изготовлен духовой инструмент, который запел как человеческий голос. Журавль считался у древних египтян священной птицей. Aves означало «птица». Отсюда Ave Maria, то есть небесная, святая Мария. В наш век aves породил слово «авиация». Хочется сказать — и только.

Все крылатое, летающее, парящее, словом, все, что устремлялось к Богу, было для египтян священным. Звук тоже парил, как душа. Он был той же небесной природы.

Впоследствии египтяне стали изготовлять дудочку из камыша и тростника. Но звук все равно получался небесным, он как бы «помнил» о своей неземной природе. Духовой, он и есть духовой – в нем просыпается дух…

И все-таки не следует забывать, что все духовые, свистковые инструменты ведут свое происхождение от костей ног журавля. Вот чем обязано человечество обыкновенной журавлиной берцовой кости.

Путь дудука в Армению шел через Египет, арабские страны, Иран. Возможно, он пришел и из Индии. Но сегодняшняя индийская дудочка длиннее и с басовым голосом. У армянского же дудука голос более высокий. Здесь другой строй инструмента — ведь у каждого народа своя ладовая система. Восточный лад более орнаментирован, в нем больше мелизмов, украшательств. Гамма Армении более сдержанная, не изобилующая форшлагами.

Если играют двое (два дудука): первый – солист, второй – дамкяш (аккомпанирующий, вторящий), то богатство возможностей дудука становится неисчерпываемым. Восточное трио – это первый дудук, второй дудук и дхол. Но чаще встречаются два дудука (классический состав). Первый солирует, второй держит долгий тон, так называемый дам. «Дам» по-персидски – дыхание, выдержанный голос. Так указано в словаре Грачья Ачаряна. Два дудука – очень красивая ансамблевая форма, гораздо красивее, чем один дудук. Особенно в передаче скорби. Именно эта яркая способность к плачу и передаче грусти делает дудук излюбленным восточным инструментом.

В Армении дудук стали делать из циранú цáра – абрикосового дерева (лучший из дудуков), а также из орехового, тутового, кизилового и грушевого деревьев. Мундштук же для дудука и по сей день изготовляется из камыша. Цирани цар – темная, красно-коричневая порода дерева, орех – зеленоватая, тута – светлая. Самое привычное, самое красивое и акустически совершенное тельце дудука (приятное даже на ощупь) – из абрикосового дерева, матово-шоколадного цвета.

Различают две разновидности дудука – сопрано и альт. Дудук мало модернизируется. Возможно, это и к лучшему, потому что противники модернизации считают, что в жертву будет принесен тембр. Этого действительно следует опасаться. Увы, кустарный метод изготовления дудука на глаз, без расчетов, может порой исказить основные характеристики инструмента. Почему же кустарный? А потому, что мастерских по реставрации, изготовлению и ремонту народных инструментов уже почти не осталось. Когда-то для этой цели Егише Чаренц пригласил из Греции выдающегося мастера скрипок Шагена Тиграновича Ерицяна, организовавшего первую мастерскую в Ереване (1936 год). Она помещалась на улице Абовяна. С 60-х годов XX века, увы, такие мастерские стали вымирать.

Хотя дудук и пытаются иногда инкрустировать золотом, серебром, костью, перламутром и драгоценными камнями, однако надо сказать, что инкрустация ему противопоказана, ибо, скажем, перламутр – та же известь, заглушающая звук.

Если дудук – самый красивый и любимый инструмент армян, то дхол – самый чеканный и мощный. Не обидим и его, ибо ритмы мира, особенно плясовые, ликующие, не всегда уходят на глубину, а подчас проступают зримо, явно, весомо. И тогда получается звук мощной, сокрушительной силы – звук грома над бездной. Что это? Горный обвал, камнепад в горах? Нет, это всего лишь дхол – долгий гул натянутой кожи. Но способен он и на мягкий звук — дробный цокот подков по каменистой дороге. Звук гулко разносится в ночной тишине. А то вдруг – затихающая дробь мелких ударов. Это тоже дхол. Или вот еще – чистый, звонкий, высокий звук от одиночного удара пальцев. Но есть у него и низкий проваливающийся звук сердечного стеснения. Грудной звук. О, плотное тело дхола в цепких, сильных руках, как кнут в руках погонщика! О, крутая судьба прочнейших звериных шкур, идущих на пергамент и на дхол! На огненную запись мысли и на громы небесные барабанной дроби. Удар пера и удар пальцев. Янтарно-молочная пленка кожи. Удар руки – как упругий канатоходец, легко подпрыгивающий на натянутой проволоке. В окружении дудука, зурны, свирели, канона, тара. На свадьбах, похоронах, проводах, торжествах, во время военных атак и на состязаниях ашугов. Во дворцах и хижинах. Под окном любимой и под кудрявой, эдемской листвой цирани цара. Звук, к которому приноровлена акустика долины или вытянутого ущелья, а то и целого плоскогорья. Гортанный горный звук. Ритм, способный заставить плясать и мертвого. Сам голос больших и открытых пространств. Дхол передает страсть горных народов к четкому, чеканному ритму. Вино, дхол, дудук и человеческий голос — весь заряд бодрости и сердечных сокрушений, любви и печали, радости и ликования, всего того, что заряжает сердце, питает душу и призывает сокровенные силы жизни, казалось бы, уже начавшие иссякать…

Дхол. Но удачно по звукоподражанию и слово «тмбук» (барабан), в котором так и слышится удар руки по чему-то звонкому, прекрасно натянутому, с резонирующей отдачей.

Дхол – фон, разведчик и поводырь всех восточных музыкальных инструментов. Сквозь самый кромешный мрак мелодии мы идем на эти опорные позывные дхола. Не струна, не воздух, бьющийся в тесном стволе дудука, – нет, резонирующий звук в воздушной бездне между двумя хорошо натянутыми пленками. Инструмент, передающий и напоминающий четкие, ритмичные удары сердца. Духовые, струнные и голос – те передают душу, вещь более неуловимую, пусть и более возвышенную. Дхол же – земной и плотный – стук сердца. Главный звук во вселенной. Само торжество бытия – его не передашь без дхола. 

АБРИКОС

Они уходили все дальше и дальше на юг, все глубже продвигаясь по материку Азия. И если новые места обитания не давали им желанного покоя, они снимались и с этих уже слегка обжитых мест. Так они дошли до Индии. Если проследить за этой цепочкой армянских страдальческих караванов, одна трогательная закономерность откроется взору: везде, где бы ни устраивал армянин свой новый дом, он сажал перед ним абрикосовое деревце – «циранú цáр» — свидетельство своей любви и тоски по родине. И каждой весной, ухаживая за новой юной и гибкой порослью, он вспоминал с тоской сердечной зрелое коренастое дерево в цвету, которое осталось там, на родине, у пустынного теперь очага…

Цирани цар… Его не возьмешь с собой в изгнание. Но косточки абрикоса хранятся два года, и их можно бросить в чужую землю. И где оседали армяне, там непременно появлялось это долговечное дерево с шаровидной раскидистой кроной и сильно шероховатым стволом. Дерево, дающее плотную тень, что так уместна была там, в араратской котловине. Так по этим посаженным перед домом деревьям абрикоса прослеживался путь армян по Азии.

Что вспоминали они? Сочную золотистую мякоть душистых крупных плодов необыкновенной сладости со светящейся тонкой кожей и красным румянцем на солнечной стороне, плодов, прячущихся в густой листве цирани цара. Янтарный плотный сок в глиняных кувшинах, прозрачнейшее ароматное варенье и густые, вязкие джемы на зиму. И прочное желтовато-розовое горло дудука, который издревле делали на Армянском нагорье из твердой и красивой абрикосовой древесины, не уступающей в прочности дубу. Да, там, в горах, осталась сама душа: разрушенный дедовский дом, обширные виноградники Араратской долины, тенистые сады и цирани цар под родным окном. А сейчас как раз весна, и дерево, должно быть, цветет… Белое на белом – цветущие сады на фоне снегов Арарата, и сердце армянина не камень…

А сады в долине Арарата и на прилегающих к ней предгорьях и вправду стояли в цветении. Сады Еревана и Вагаршапáта (не считая, конечно, Вáна) – древнейшие из древнейших на всей армянской земле. Настолько древние, что Армению считают родиной абрикоса, а сам абрикос по латыни называется «арменика». Еще в IV веке до н. э. абрикос был вывезен воинами Александра Македонского из Армении в Грецию, а затем попал в Рим, где его называли «армянским фруктом» (греки же считали его «армянским яблоком»). Но история абрикоса в Армении восходит к еще более глубоким временам, что и дало право академику Н. И. Вавилову образно назвать Южный Кавказ и, в частности, Закавказье «пеклом творения ценных плодовых культур». Он проницательно оценил значение этого мирового богатейшего формообразовательного очага культурных растений. По некоторым видам – абрикос, персик, грецкий орех, айва – сорта Армении стоят в ряду лучших сортов мировой селекции, а зачастую и превосходят их. Особую известность приобрели армянские абрикосы и персики. Вот почему «арменика» и вот почему есть гипотеза, что Армения, также как Китай и Средняя Азия, тоже является родиной абрикоса.

Рассмотрим все точки зрения, так как плод этот для Армении очень «кровный» и ему принадлежит у нас не только великое прошлое, но также и великое будущее, ибо фруктов такого качества немного в мире. И потому ученые все чаше и чаше задумываются над тем, не сделать ли араратскую котловину заповедной, учитывая великий дефицит витаминов в современном мире. Задумываются правильно, а густые старые монастырские сады вокруг Эчмиадзина (Вагаршапата) и остатки старых садов вокруг Еревана еще более укрепляют ученых в этой мысли. Кстати, очень важно то, что абрикос неприхотлив к почвенным условиям и засухоустойчив, поэтому ему можно отводить каменистые участки Араратской долины и ее предгорий. За разведение абрикосового дерева ратует и медицина: в плодах абрикоса содержится много пектина, а пектин уничтожает вредную микрофлору в организме человека, повышает свертываемость крови и, подобно персику, обладает высокой способностью восстановления гемоглобина. К чему комментировать эти красноречивые свидетельства…

Родиной абрикоса считается также Китай, где упоминание о нем встречается в книгах, написанных за две тысячи лет до нашей эры. Есть мнение, что абрикос является аборигенным растением также и Средней Азии и, возможно, именно отсюда он распространился в Иран, Армению и на Кавказ. Когда и как это произошло, пока остается невыясненным, однако ясно, что случилось это в очень отдаленные времена. Не забудем, что это одна точка зрения. Ей противостоит другая, которая считает: ниоткуда абрикос не приходил и не привозился, а Армения, также как и вся вообще Передняя Азия, а также Средняя Азия и Китай, тоже является родиной абрикоса.

Как говорится, сядем и послушаем все доводы, все точки зрения, все за и против, тем более что перед нами развернутся захватывающие панорамы широкого историко-культурного фона, который много говорит пытливому уму и питает сердце. Итак:

 

Муж говорящий хорош,

но отрок внимающий – вдвое.

(Автор)

Швейцарский ботаник А. Декандоль (XIX в.) считает Китай единственной родиной абрикоса, откуда тот разными путями постепенно расселился по многим странам мира. Фактически он и его последователи стоят на точке зрения моноцентра (очага) происхождения культурных растений. Вавилов же стоит на точке зрения полицентров происхождения плодовых культур, и в частности абрикоса. Южная горная Азия является самым важным регионом по числу ведущих свое начало видов культурных растений. В пределах ее мы различаем три крупных очага: юго-западный азиатский (включающий Малую Азию, все Закавказье и Иран), затем Афганистан и Среднюю Азию и далее северо-западную Индию. Здесь сконцентрирован мировой сортовой потенциал мягких пшениц и ржи, многих зерновых, бобовых, а также многих плодовых деревьев. Здесь же в группе плодовых культур указана «арменика» – абрикос.

Во время раскопок крепости Гарнú в Армении был обнаружен древнейший археологический пласт второй половины третьего тысячелетия до н. э., в мощном культурном слое которого вместе с керамическими сосудами была найдена косточка абрикоса. Б. Н. Аракелян, руководивший раскопками, так комментирует это открытие: «Этой находкой оправдывается научное название абрикоса («арменика»), ибо трудно представить, что косточка абрикоса могла быть завезена в Армению, к подножью Гегамских гор, в энеолитическую эпоху из Средней Азии».

Большой интерес представляют также раскопки поселения Шенгавúт (близ Еревана), история которого насчитывает не менее шести тысяч лет, где были найдены обугленные косточки многих плодовых растений. Действительно, в те незапамятные времена вряд ли могли существовать торговые связи между столь отдаленными странами, тем более что только в середине первого тысячелетия до н. э. произошло слияние племен, населявших Армянское нагорье, в единый народ, говоривший на одном общем для всех армянском языке. Да и знаменитый Шелковый путь, на который все ссылаются, начал складываться лишь во II веке до н. э. Следовательно, нельзя утверждать, что по этому пути впервые был привезен абрикос в Армению, ибо уже в III тысячелетии до н. э. абрикосовая косточка покоилась на дне керамического кувшина в Гарни. По этим же мотивам само по себе отпадает также утверждение Декандоля, будто абрикос из Китая привез в Персию китайский полководец Чанг-Кинг в I веке до н. э., а уже отсюда, дескать, абрикос распространился в Малую Азию, в Армению и т. д.

И еще одно обстоятельство косвенно опровергает версию доставки абрикоса из Китая в Армению. Как известно, впервые абрикос упоминается в Китае императором Жу (Ю) за 2198 лет до н. э. Между тем косточка абрикоса в Гарни относится к третьему тысячелетию до н. э.

Такова логика историков. Надо признать: она стройна. Теперь присмотримся к логике биологов. Они считают, что все свойства и особенности абрикоса свидетельствуют о том, что он возник и сформировался в условиях сухого континентального климата, на каменистых почвах. Поэтому он впервые в чистом виде не мог быть введен в культуру в условиях мусонного (влажного) климата Восточной Азии (то есть Китая). Как видим, и биологи не очень стоят за Китай, говоря, что вначале абрикос вошел в культуру лишь в районах континентального климата с жарким и сухим воздухом. К слову сказать, условия произрастания среднеазиатских сортов абрикоса более сухие и жаркие, чем в Армении, поэтому там больше сортов, идущих на сладчайшие курагу и урюк (сушеные абрикосы), которые выдерживают перевозку на любые расстояния и охотно потребляются всеми народами. В Армении же преимущественно сосредоточены десертные сорта, а также сорта для консервирования.

Памятники культуры хеттов и армян свидетельствуют о высокоразвитом садоводстве. Известно, что и в более позднюю эпоху, в VI-VII веках нашей эры, древние города Армении – Ван, Двин, Вагаршапат – были окружены богатыми садами. И поныне в старых смешанных садах вокруг виноградников стоят абрикосовые деревья, возраст которых доходит до восьмидесяти лет. Зона между Ереваном и Эчмиадзином очень благоприятна для разведения абрикоса. В центре Эчмиадзина был построен монастырь, который имел свое хозяйство, в том числе и сады.

Как возникло армянское слово «цирáн», не знает никто. Достоверно одно: Мовсес Хоренаци (V век н. э.) употребляет производные слова от существительного «циран»: «циранагýйн» – абрикосовый цвет, «циранабýйр» – аромат абрикоса и т. д. Следовательно, до этого уже существовало олово «циран», раз от него возникли производные слова. Армянское «циран» имеет параллели в кавказских языках. «Циран» (арм.) – абрикос, «церами» (груз.) – курага, «ацарам» (абхазск.) – абрикос. Все это предполагает третий источник – еще более древний.

В процессе эволюции и в течение многих столетий происходила народная селекция и шел отбор лучших сор-тов абрикоса. Из первоклассных плодов сорта «ереванú» (шалáх) готовили консервированный компот особым способом: по брюшному шву делали небольшой надрез и вынимали косточку, затем, разбив ее, вкладывали ядро обратно в плод. Это придавало особый аромат компоту и намного повышало его вкусовые и питательные свойства. Около половины фруктовых консервов, выпускаемых в Армении, приходится на долю абрикоса. Сорт «еревани» по величине, нарядной окраске и высоким вкусовым достоинствам является одним из первоклассных сортов мирового ассортимента.

Абрикос – растение теплолюбивое и светолюбивое. Это дерево отличается высокой требовательностью к интенсивности света. Так же как и персиковое дерево. Армения  с ее резкой и яркой лучевой гаммой охотно идет навстречу этим породам. Об абрикосе можно сказать теми же словами, какими Пабло Неруда говорил о лимоне: «Где изучали лимоны науку древнюю солнца?» Именно эта любовь абрикоса к теплу и свету диктует садоводам сажать деревья чуть поодаль друг от друга, ибо при излишней плотности размещения деревьев усыхают ветви в тех частях, где кроны тесно соприкасаются друг с другом.

Деревья абрикоса долговечны и очень урожайны. Начинают плодоносить на третьем-четвертом году. 60-70-летние деревья дают еще хорошие урожаи. В народной медицине Китая соленые плоды абрикоса употребляют для лечения ран, копченые – против кишечных паразитов, отвар листьев и корней дерева – против расстройства пищеварения. Засолка абрикоса (вроде оливковых плодов), к сожалению, в Армении не распространена. Вообще засолка фруктов у нас почему-то не культивируется.

Когда Султан Мурад в 1495 году, завоевав Армению, приказал построить для себя дворец европейского образца, то в одном только Аштарáке было вырублено более семидесяти тысяч плодовых деревьев. Осенью 1604 года по приказу персидского шаха переселили в Иран население плодородной Араратской долины, угнали скот, сожгли поля, вырубили сады.

Но после каждого нашествия и завоевания армяне с еще большим рвением укрепляли свою страну, восстанавливали разрушенные города и строили новые. А вокруг новых городов вырастали сады. Земля и люди лечили раны. И каждый раз, восстанавливая из руин заветный очаг предков, армянин не забывал посадить перед ним абрикосовое дерево или же, уходя в изгнание, брал с собой горсточку семян абрикоса. Ибо памятлив народ на путях своих. Эту общую всем нам памятливость узнавала я и на картинах Сарьяна, где светозарные лучи пронизывали обильную листву коренастых деревьев, под которыми за «беседой душистой в густостенном армянском саду» (Андрей Белый) сидели сам художник, его друзья и гости. Сидели за нардами и за трапезой, рядом с колыбелью и в молчаливом созерцании красоты сущего. Сидели век за веком и тысячелетие за тысячелетием, слушая тонкое, щемящее горлышко дудука (тоже из цирани цара), выводящее древнюю мелодию о той земле, которой поклялись в вечной любви человек и дерево с кудрявой эдемской листвой, рождающее плоды, каких не много в мире.

ТУТА́

Она не столь эффектна, чтобы красоваться на натюрмортах. Маленький червячок этой ягоды затерялся бы на этих полотнах среди броской живописности армянских персиков, перцев или гранатов. Великолепие крупных фруктов и овощей с их горной и гордой выразительной окраской породило знаменитые «сарьяны». Что делать на этих пылающих полотнах маленьким черно-фиолетовым, красным или белым червячкам ягоды туты? Целебность и царственность этой древней ягоды ведь не изобразишь броско. А что для натюрморта потаенная речь!

Вот ведь что оказывается: духовность и телесность существуют и в растительном царстве. Природа любит аналогии, сопрягая миры, казалось бы, несоотносимые друг с другом…

Вот какие мысли может вызвать обыкновенная шелковица. Обыкновенная? Из дальнейшего изложения станет ясно, какая она «обыкновенная». Уже одно то, что она шелковица… Лист самой обычной формы. Банальной лепки. Сколь изысканно, скажем, изрезан дубовый лист или звездообразный лист платана. «Береговая линия» листа шелковицы проста, пряма, «суха» и ничего не говорит воображению. Но именно из этого листа червь делает шелк.

Внешний вид шелковичного дерева тоже не привлекает к себе внимания: обычный ствол бежевой или сероватой окраски. Дерево это не очень высокое, не очень раскидистое, не столь могучее и красивое, как платан, но и не столь низкорослое, как гранат. Словом, со всех сторон оно никакое. Тута менее всего царственна. Общая осанка у нее даже несколько корявая. Подумаешь, невидаль! Но и древесина шелковицы, как уже, вероятно, догадался читатель, есть нечто из ряда вот выходящее: это плотная и упругая древесина редкостно певуча. Лучшие музыкальные инструменты, по крайней мере струнные, делались на Армянском нагорье всегда из туты. В акустическом отношении это древесина непревзойденная. «… На всяких музыкальных орудиях из кипарисового дерева» (Библия). А древесина кипариса уступает туте по резонансу. И как жаль, что Библия молчит об этом дереве. Не потому ли молчит, что народы, создававшие Библию, а также все создатели добиблейских мифов жили в низинах Ближнего Востока, где туты намного меньше, чем на переднеазиатских нагорьях?

Дерево, плоды которого столь целебны, а из листьев которого шелкопряд выделывает шелк, – к такому дереву стоит внимательно присмотреться. Ни одни другие листья шелкопряд не ест. Это что-нибудь да значит.

Обобщить сказанное можно примерно так: мухомор пестр и ярок, соловей сер и невзрачен, а душу и вовсе не видно. Все значительное довольствуется сущностью. «Боги любят сокровенное и ненавидят явное». Прямо хоть пиши на кривоватом, корявом стволе шелковицы: «Только для посвященных»…

Древняя родина тутового дерева с темными плодами – Передняя Азия. Высокогорья Передней и Центральной Азии дают густую фиолетовую, почти черную окраску крупных плодов. А в некоторых районах Афганистана встречаются так называемые «тутовые деревни», где хлеб пекут из измельченных сушеных ягод туты. Эта мука из сушеных плодов шелковицы заменяет муку из зерна. Тута же с белыми плодами ведет свое происхождение из Китая. Там это ценное дерево впервые начали культивировать ради разведения шелковичных червей пять тысяч лет назад. Потребовалось много веков, чтобы секрет шелководства проник на Запад. Китай в течение довольно большого исторического срока сохранял монополию на Великом Шелковом пути (вот сколь значимо это дерево, что по его имени назван один из самых главных караванных путей древности), ревниво оберегая свои древние знания. И лишь христианским монахам удалось пронести коконы на Запад в своих посохах. Секрет шелководства проник в Европу.

Ай да монахи! Святость участвовала в далеко не святом деле…

Тутовое дерево с белыми плодами распространилось по миру. Но так как первичное и привычное дерево туты в Малой Азии имело черные плоды, то у Гомера «тутовый» еще означало «темноцветный», а «серьги шелковичного цвета» – соответственно черные серьги.

Древнее реконструированное индоевропейское слово для туты – moro. Армянское же – mor, mori, moreni. Близкое по звучанию армянское мош – «ежевика» – тоже указывает на внешнее сходство черных ягод туты с ежевичными и, главное, на их сходный цвет. Латинское слово для туты –  morus (morum) – обозначало как тутовую ягоду, так и ежевику. Слово «tut» –заимствование, вероятно, из арамейского языка.

Шелковица с черными плодами, родившаяся в горах Передней Азии, имеет более кудрявую листву по сравнению с китайской белоплодной. Эта более тесная листва черноплодной шелковицы напоминает густой волосяной покров головы людей арменоидного типа Передней Азии. Что значит местное происхождение! При известной доле проницательности подобным аналогиям не приходится удивляться: природа не делает резких различий между животным и растительным царствами, это в нашем человеческом сознании и в наших учебниках они резко поделены. Природа же объемлет с одинаковой нежностью все свои создания. Не признаёт она и такой очевидной нелепицы, как понятия  живая и неживая природа. Ее принцип – все живое, все в состоянии перетекания одной вещи в другую, и «неживых» этапов в этом перетекании нет.

Итак, шелковица с белыми ягодами пришла к нам из Китая.

Культурные растения несут на себе отпечаток истории человеческой культуры. Все они памятники древних событий. Я люблю красивое и густое варенье из черных ягод туты, хотя, конечно, знаю о несравненно большей пользе ягод белых (как и ягод светлой виноградной грозди). Ведь и цвет густого, темного, красного виноградного вина, налитого в прозрачные бокалы, радует глаз больше, чем жидкая желтизна светлых вин. Но польза! Она всегда остается за светлым, дневным, солнечным. Хотя зрение наше тянется к демоническому черному, в глубине которого алчно и маняще сверкают кровавые отсветы. Бог светел и прекрасен. Сатана изобретателен. А все ли настолько зрелы, чтобы с твердой убежденностью отмахнуться от омута? О, эти темнопигментированные армянские эндемы: фиолетовый персик, пунцовый редис, синий лук, все эти перцы, баклажаны, морковь! Даже дзавáр (зерна пшеницы) и тот в горах темной, красной окраски. Недаром слова «вкус», «аромат», «цвет» – любимые слова армян.

Из листьев туты наравне с виноградными листьями когда-то делалась первая толмá на Армянском нагорье. Если уж, как говорится, шелковичный червь облюбовал этот лист, значит, и в желудке человека будет шелковая мягкость… Недаром же дерево это широко разводили в Китае именно ради листьев, которыми выкармливали тутового шелкопряда.

Тута засухоустойчива, заболачивания почв не выносит. Очень любит хорошую освещенность, иначе говоря, солнцелюбива. Жизненный срок ее долог (200-300 лет). Древесина настолько тверда, что заменяет дуб. Это хороший строительный материал и, как уже было сказано, несравненный материал музыкальный. Из черных ягод туты в Закавказье делают красивейшего цвета варенье, сироп (дошаб), а также сушат ягоды на чир (сухофрукты). Восточная медицина (Китай, Тибет, Индия, Вьетнам, Передняя Азия) придает большое значение этой ягоде, а также отвару из листьев коры, ствола и корня туты. Отвар из листьев – это жаропонижающее средство при простуде. Дошаб снимает кашель, применяется при воспалении горла, хронических запорах. Кору и корни туты отваривают больным гипертонией, бронхитом и бронхиальной астмой, а также больным диабетом и почечникам. Кроме того, диабетикам хорошо посыпать творог порошком из сухих листьев шелковицы. Экземы и ревматизм лечатся препаратом, приготовленным из тутовых листьев. А больным с пороком сердца рекомендуется есть как можно больше ягод туты – и в свежем и в сушеном виде. Народная медицина считает также, что тутовая ягода обладает кровоочищающим и кроветворным действием, нормализует обмен веществ, а потому очень полезна для больных и истощенных людей. Чистый спирт, полученный из этих ягод, замечательно сказывается на рубцевании язвы желудка. В этом смысле особенно хороша карабахская тута (а это край целых тутовых рощ).

Знаменитые тутовые рощи Арцáха (Карабаха)! «Я перед вами в долгу, багдадские небеса», – сказал Маяковский. Я же, по-видимому, в долгу перед тутовником Арцаха и вообще перед всей арцахской землей. Дерево тутовника в Нагорном Карабахе называют «шах-тута» («царь-тута», «царь-ягода»), ибо считают ее самой полезной из всех фруктов и ягод для здоровья. Больным, страдающим ожирением, также рекомендуют туту. Кроме того, это сильнодействующее глистогонное средство.

Продолжать этот список – значит продолжать гимн во славу тутовника. Если вдуматься, сколь щедра к нам природа и сколь давно известны человечеству многие целебные секреты, то невольно диву даешься слепоте людей нашего века, вырубающих тутовые рощи, чтобы насадить жилые массивы. «Он был натуралистом, человеком, по духу близким природе. Он превозносил одному ему ведомые связи, которые существовали между телесным здоровьем и естественными дарами земли» (Пабло Неруда).

Лишь недолгие две-три недели в году – в конце мая – начале июня – с нами ягоды туты. Но весь остальной год с нами дошаб, варенье, отвар из корней и листьев и сушеные ягоды шелковицы. А стало быть, всегда с нами сама возможность скорейшего восстановления сил. И если сопрягать это с неземными звуками каманчи и тара из певучей древесины того же дерева, то, возможно, наслаждение рецепторов разбудит интуицию, и тогда поймешь сам принцип концентрации экономной природы, которая не часто сосредоточивает в одном месте столь много. Что хочет она сказать нам этим принципом избыточности, просыпающимся в лозе, шелковице, финиковой пальме? Какие дали концентрации заключены в этих мудрых растениях, где все идет в дело, ничего не пропадает? Чему учит природа нас, людей, отняв у шелковицы внешнюю броскость? Простой лист, простой ствол, неприметная ягода… Но к каким высотам (чуть не сказала – духа) ползет по этому обыденному листу червь, способный превратить зеленую невыразительную мякоть в легкое облако шелка! Не есть ли эта простота ничем не выделяющихся внешних форм – само благородство стиля? И почему именно на таком предпочтении и выборе настаивает природа? Если я напишу давно известное, набившее оскомину, но вечно значимое – все гениальное просто, – выскажусь ли я о туте до конца?

Дерево с тяжело свисающими крупными плодами есть образ полноты мира. А дерево с мелкой, неприметной ягодой и листьями даже более целебными, чем эта бесценная ягода? Да еще и с древесиной, способной творить шелк музыки! Что есть этот образ? Тяжелый плод являет весомую полноту мира. А невесомый плод?

Книга моя полна вопросов. Ощупь, мгла и в ней какие-то зарницы. Если по капле можно судить об океане, то отзвуком чего является  тутовое дерево? Отзвуком какого совершенства? Какой принцип в платоновском мире идей говорит с нами на земле столь совершенным языком?..

ПЛОД С КОРОНОЙ

Любимый орнамент древней, средневековой и даже сегодняшней армянской архитектуры – гроздь винограда и плод граната. Не считая, конечно, спирали бараньего рога. Все остальное уже менее канонично.

 

Завьется рог, гранат с сосцом повиснет,

И лань в прыжке неистовом замрет.

И в окруженье пятипалых листьев

лоза и гроздь на камне оживет.

(Автор)

Как есть порода лошадей – вся в яблоках – так и персидские и армянские ковры почти все в гранатах, по крайней мере, гранатоцветны. И армяне, и персы всегда любили орнамент, где пунцовощекий плод с короной симметрично располагался на фоне темной огненной гаммы. Есть даже такое понятие – «красные армянские ковры». Красные, гранатово-винноцветные, фиолетовые, багряные, цвета запекшейся крови и цвета зрелых языков пламени. Кирпично-красные тона армянских ковров. Светлых расцветок нагорье не давало. К насыщенным тяготело особенно. А так как все созданное народом хорошо отражает округу, всмотримся в это маленькое, почти кустарниковое деревце, любящее южные предгорья долин и умеренно-субтропический климат. Граната в сегодняшней Армении немного, но он все же есть. Гораздо больше его было в исторической Армении, чем и объясняется пристрастие к этому цвету в коврах.

Родина. Это, конечно, главное. Любой из нас пишет в анкете: родился там-то. Что же напишет гранатовое деревце? А оно напишет – Иран, Южный Кавказ, Малая Азия (без побережий), Афганистан. Отсюда вообще родом огромное число плодовых деревьев. На Армянском нагорье любимые места граната – южная и юго-восточная зоны нагорья, области с мягкими зимами.

Гранат – полутропическое растение. Он прижился во всей Южной Европе и Северной Африке, Аравии, Индии, Израиле, Сирии, Китае, Японии, на Цейлоне, Яве, в Южной Африке, США, Перу, Бразилии и в некоторых других ареалах Южной Америки.

В доисторические времена плод граната наравне с зерновыми и медоносными культурами играл в питании древнего человека огромную роль. Это были яркие в пищевом отношении времена, не то что нынешние полусинтетические, экологически более убогие. Представьте только: отборное зерно Передней Азии, медоносные культуры, дары скотоводства и гранат. С октября да самой весны плоды граната и грантовый сок каждый день.

Вам захотелось в древность? Мне в нее давно хочется…

Не совсем вызревшие на дереве гранаты дозревают в лежке. Созревая, они приобретают особый аромат и винный вкус. Сохраняются гранаты около полугода. Сок граната идет на приготовление легких напитков – пунша и нежных вин. («Нран гини» – гранатовое вино – одно из лучших армянских вин). О том, что гранатовое вино принадлежит к изысканнейшим винам, можно судить и по армянской поговорке: «Лучше пресная вода, чем гранатовое вино». То есть, как бы ни было прекрасно вино, даже такое, как гранатовое, родниковая вода все же лучше.

Из сока граната на Южном Кавказе делают особый высококачественный сироп – «наршараб». Это незаменимая и вкуснейшая приправа к рыбе и жирным мясным блюдам. Сок граната способствует пищеварению, возбуждает аппетит. К тому же в смысле достоинств он совершеннее, чем виноградный: от сока винограда часто першит в горле.

Что же до художественных изображений плодов и цветов граната, то ими буквально кишит поэтическое и изобразительное искусство Востока, что и не удивительно, учитывая лучистый, густой, пламенный цвет плода. Кажется, это квинтэссенция земного цвета. Да что там – «кажется»! доподлинно квинтэссенция!

Если вы преломите гранат, перед вами откроется множество гнезд, расположенных в два этажа. Гнезда разделены перепончатыми перегородками. Зерна в каждом гнезде лежат плотно и окружены сочной питательной мякотью. Цвет и улыбка этих граненых зерен изумительны. Попробуйте сгустить малиновый цвет, подкиньте в него огня, пожара, солнца – но нет, даже и тогда рубин и яхонт еще не загорятся как кровь. Вам известен драгоценный камень граната? Это редкий камень. Так же как гранат – это редкий плод. Лучшие вкусовые качества и лучший колорит он дает лишь на родине, лишь на первоначальной земле обитания. Ему мило лишь переднеазиатское солнце и здешние почвы без застоя воды. Что поделаешь: наиболее приветливо дитя лишь в присутствии матери…

Это плод с крепкой кожей, увенчанный короной. Именно кожей, настолько плотна и прочна оболочка граната. Цветет и созревает гранат долго – с мая по сентябрь. И именно из-за позднего цветения не повреждается весенними заморозками. Цветы его крупны, прекрасны, ярко-пурпурны, иногда с коралловым отливом. В древние времена в Финикии была очень распространена торговля цветами граната. И как жаль, что некому подхватить из тех древних финикийских рук эту замечательную традицию!

Красива и древесина гранатового дерева – крепкая, прочная, ярко-желтая. Изделия из нее получаются великолепные и долговечные. Гранат начинает плодоносить с четвертого года, но если вы хотите полного сбора, то вам лучше дождаться седьмого года. Гранат способен переносить засушливые периоды, но чрезмерная и длительная засуха все же сказывается на величине и качестве его плодов. В жаркой низине он требует орошения. А много ли воды в засушливой низине? Вот еще почему ему так полюбились высокие Иранское и Армянское нагорья и Афганистан. Он любит сушь, но сушь не пустынную, а горную. «Высокую» сушь. На песчаных и сильнощелочных почвах он дает меньше плодов. В предгорьях же условия разнообразны. И гранат любит их всем своим жарким сердцем. Вообще мировой сортовой потенциал тяготеет к предгорьям, о чем писал еще Н. И. Вавилов. «Собрал тьму лекарственных растений. Нигде в мире не видел столько аптек, аптекарей, как на юге Афганистана, целый цех табидов – аптекарей. Так и определил Кандагар “городом аптекарей и гранатов”. Гранаты бесподобные».

Я связываю эти две вещи – гранат и аптеки. По числу лечебных и целебных свойств мало что на земле может сравниться с гранатом. Разве что женьшень или тута. И удивительно ли, что аптеки и аптекари столь многочисленны в этом формообразовательном очаге граната?

Сироп граната дают пить больным лихорадкой. Сок этот обладает и сильным антицинготным действием: витамины в нем так и бурлят. Кора плодов граната является глистогонным средством и оказывает целебное действие при энтероколитах. Рекомендуют ее и при желудочных болях. Настой из цветов граната применяется как полоскание при болезнях горла, а также как жаропонижающее средство и средство от зубной боли. При лечении ангин Ибн-Сина рекомендует «цветки гранатника и разваренные гранаты, из которых приготовляют лекарство для лизания». Из молодых листьев граната на Кавказе готовят заменитель чая.

Скорлупа плодов граната (опять, заметьте, скорлупа – вот молодчина! В гранатовом деревце, видно, как в финиковой пальме, ничего не пропадает) является самым древним дубителем. Она идет на приготовление краски для шерсти в ковроткачестве, а также на окраску шелка и сафьяна. Краски получаются следующих цветов – черная, коричневая, красная, серая, желтая. И все без исключения стойкие. Лепестки цветов граната (те, которыми финикийские купцы одаряли заморские страны) тоже дают красную краску. Раньше из скорлупы граната (в соединении с железным купоросом) делали черные чернила. Стойкость их была тоже образцовой. А стойкость чернил была очень важна в эпоху пергаментных рукописных книг. Так что гранат не только вдохновлял поэтов, но еще и служил для закрепления их вдохновения.

Гранат еще и потому, вероятно, приходит столь поздно (плод, созревающий к зиме), что расщепляет богатейшую и разнобразнейшую летне-осеннюю пищу (как и зимой, он скрадывает жирную мясную пищу). Завершает год естественная кислота терпкого осадка. Организм вступает в более скромные, более пустынные времена. Зато награждается ярким каленым солнцем пустыни – гранатом. Боги позаботились о единственности плода. О броской, впечатляющей изолированности его выхода. Это Орфей среди земных певцов.

Но лечебные свойства настоев из зерен и коры граната, гранатовый сок, нежные гранатовые вина, даже «наршараб» и дразнящие аппетит приправы – что все это в сравнении с тем, в какие выси мог вознести гранат душу и тело! Напиток, от глотка которого и мертвый вставал со смертного ложа, мог быть отжат только и только из граната. Я говорю о загадочной опьяняющей соме´ (хаоме´), которой посвящены высокие и восторженные слова Вед и Авесты. Это была сложная смесь, состав которой, увы, почти утерялся в веках и тысячелетиях. В Ведах очень много говорится о священном опьяняющем напитке – хаома. Один из великих подвигов бога Вишну – добыча для богов и людей этого напитка. По другой версии, напиток добыт богом воздуха Индрой: выпив хаому, Индра стал велик и могуч и отделил небо от земли.

Маги получали необходимые для изготовления хаомы и совершения жертвенных возлияний продукты из царской кладовой. Оттиск одной персепольской печати изображает ритуал изготовления хаомы: два мага в мидийской одежде стоят перед алтарем огня. Один из них держит в правой руке прутики, вероятно, веточки хаомы. Сопровождающий его жрец протягивает две палки в священный огонь. Было даже особое название жреца, который смешивал хаому.

И все-таки состав хаомы (у парсов – сомы) – священного напитка ариев – хоть и туманно, но известен. «Название растения, из которого изготовлялся напиток хаома, в настоящее время неизвестно. Как полагают некоторые ученые, оно по ряду признаков совпадает с эфедрой. Это один из видов мелкокустарниковой и эфемероидной растительности. Его стебли толкли и растирали в каменной ступе, добавляли к ним гранатовый сок и полученный напиток смешивали с молоком. В таком виде хаома становилась сильнодействующим тонизирующим средством. В Авесте хаома названа «сильной» и «непобедимой», дающей «силу всему телу», приносящей «исцеление и победу над врагом». Хаома, как считают зороастрийцы, связана со всем растительным миром. Если какое-либо растение нуждается во влаге, а ее нет, хаома должна прийти на помощь (хотя бы символически, достаточно нескольких капель) и как бы заменить воду, и тогда, по зороастрийскому поверью, урожай должен быть хорошим. Существует еще одно поверье: если зороастрийская женщина хочет иметь здоровых и сильных сыновей, она должна прочитать молитву, прославляющую хаому, так как хаома – символ плодородия и «приносит потомству физическую силу и здоровье». Более того, хаома считается источником «духовной силы и власти, способной обуздать злых духов и демонов» (Е. Дорошенко).

Здесь есть о чем задуматься человечеству – над этим безалкогольным тонизирующим напитком, тайно связанным со всем растительным миром.

Итак, состав сомы – гранатовый сок, стебли эфедры (или сходного растения) и молоко. Эфедра – хвойник, вечнозеленый кустарник с сочными сахаристыми съедобными плодами. Эфедрин, алкалоид, содержащийся в дикорастущих растениях эфедры, близок адреналину. Очень существенный момент. Как и адреналин, он вызывает сужение кровеносных сосудов, повышение кровяного давления, расслабление мышц бронхов, расширение зрачков, повышение сахара в крови. Внимание: боевая готовность организма налицо. Так, во всеоружии легче встретить любую экстремальность. Эфедрин оказывает возбуждающее действие на центральную нервную систему. Он стоек и не разрушается в желудочном тракте. Действие его слабее, но длительней, чем у адреналина. Он применяется при бронхиальной астме, сосудистом коллапсе, гипотонии сосудов, а также как кровоостанавливающее средство.

Кажется, достаточно, чтобы понять, что напиток, имевший в своем составе это растение (которое растирали в каменных ступах), был превосходен. Кстати, жители гор часто страдают гипотонией, так что тонизирующее действие сомы время от времени было бы очень кстати. Пьем же мы каждый день несколько чашечек густого восточного кофе. А ведь сома вкуснее.

Да, соединение гранатового сока, молока и эфедры мудро. Эфедра резко взвинчивает давление, а гранат и молоко умеряют этот ее порыв, но не настолько, чтобы полностью приглушить его.

Молоко. Какое же это было молоко? Возможно, коровье или молоко буйволиц, верблюжье, а то и молоко ослиц, которое во все века было лучшим средством против туберкулеза.

Да, сома тонизирует, и еще как. И при этом в составе сомы нет ни капли алкоголя. Но кровь опьянена, организм приятно возбужден, вкусовые рецепторы ликуют. О нищие бары, о жалкие коктейли экологически бесплодного века! Вперед, к впечатляющим прозрениям древних! – хочется крикнуть мне.

Великий армянский поэт Егише Чаренц посвятил соме целую поэму. «Моя сладчайшая сестра, безумная сома», – писал он. «Сестра небесная», – уточнял он. Он говорил о «празднестве огня», о «влаге, полной огня», о пыле этого божественного напитка, о «сладостном избытке вдохновения», о «высоких огнях», о «паломниках огня», о том, что сома – «Млечный Путь мечты», что она «раньше солнца шла по небосводу». Что ж, связь зороастрийцев-огнепоклонников с напитком, полным огня, очевидна. Да, это празднество огня, празднество высоких огней, а может, и потаенных огней темперамента. Душа сознавала свою силу, а земные соки укрепляли это ее сознание.

Кстати, это лишнее свидетельство того, как внимательно нужно слушать поэтов и что прав был Генрих Шлиман, поверивший в скрупулезную топографическую точность слова Гомера.

«Высокие огни», «празднество огня», «сестра небесная», «паломники огня» (в крови?), «избыток вдохновения» – кажется, перед нами точная картина состояния духовного и душевного подъема, продиктованная поднятым в умеренных пределах кровяным давлением (вот почему так часто бессознательно повторяется слово «высокие»), когда любое дело по плечу и любое начинание посильно. Сома предстает перед нами еще и как купель идей, купель инициативы. Вот почему она, вероятно, связана со всем растительным миром: ведь что такое, в сущности, рост, как не инициатива стебля, не прорыв его к солнцу! А то, что сома «раньше солнца шла по небосводу», метафорически выражает идею, замысел, который всегда предшествует свершению. Да и сама форма граната схожа с формой огня: корона – как верхние языки пламени.

Чаренц писал о сферах сокровенных, о тех, где родится вдохновение. В том, что они были пламенны, цвета магмы, крови, огня, не могло быть сомнения. Это было эзотерическое измерение, и дивный жар пронизывал его. Языки этого пламени потом еще долго не остывали в созданиях поэтов, музыкантов и художников. Великолепие этой неостывающей гранатоцветной лавы еще долго звучало в последних резонирующих звуках их творений. «А´гни, агни, агни», – стояло в ушах, а древние прекрасные и, увы, уже фрагментарные тексты доносили загадочный рефрен, поэтичность которого усиливалась от каждого нового произнесения между провалами теста: «…огнями красными, пылающими…» (Авеста). Огонь («агни») – гон жара, пурпурных знамен огня, горячего, огнедышащего жерла. Или круглый огонь в небесах (особенно поздних, закатных, кровавых – солнце), которому тоже спешила поклониться душа. Одиночное воодушевление, магия, культы, прозрения – все родилось из этого вдохновенного и вдохновляющего потока, из этой красной игры огня. Земного и небесного. Это был «огонь неумирающий». Египет повенчал его со смертью – что ж, он был слишком древен, чтобы только упиваться пылающей красотой. К тому же накаленное пустынно-песочное солнце Египта не было гранатоцветным, ультрафиолетовым горным багрянцем. Осирис не затоплял все вокруг волнующей небесной светозарностью, а нещадно жег, прожигал горячие земли у Нила. И потому не вдохновенное, исполненное поэзии поклонение могло родиться здесь, на этой открытой земле, а суровый, со стиснутыми скулами культ. Свет был здесь не радостью, а смертью. Ночь же, напротив, была исполнена жизни. Этому своеобразию обязаны мы ошеломляющими познаниями египтян в астрономии.

Шумерское слово nurimdi (от nurmu), армянское nur. «Нур». «Гранат». «Грань». «Гранула». «Гран».

Лучшие розы мира растут в Ширазе. Думаю, лучшие гранаты – там же. Это родина Саади и Хафиза – Загрос, которому многим обязано человечество. «Гулистон» («Цветущий сад») и «Бустон» («Плодовый сад») Саади – это цари поэтического царства. Это гранаты поэзии. Соловей над розой и преломленный плод граната на низком инкрустированном столике перед поэтом, сидящим в благоухающем ширазском саду на ковре знаменитой персидской работы, где сосцы граната обрамляют нежный лазоревый фон со скачущими газелями. Рядом с преломленным гранатом нарды, на крышке которых тот же зубчатый венец царя фруктов. Сама инкрустация столика тоже зубчата и зерниста. И в саду поодаль растут маленькие, почти кустарниковые деревца, плоды, цветы и листья которых мало подвержены заболеваниям. Шейх Саади знает, как целительно очищает рот кислота граната, как утоляет жажду в летний зной. И что именно из-за этих прохладительных и целебных свойств гранат особенно ценится в полупустынях и пустынях. А что окружает оазис Шираза? Бесплодный пояс. Дать одним сразу все, отняв у других даже элементарное? Разум поместить рядом с тьмою? Воля и пути Творца неисповедимы… Шейх Саади много путешествовал за жизнь и не раз видел сухие колючки в пустыне, у которых природа отняла все, вероятно, для того, чтобы дать все это гранатовому деревцу. Старый шейх хорошо знал эту расточительницу – жизнь. Впрочем, колючке природа дала жизнестойкость. Но ведь и гранат редко болеет. Красив, благословен и на зависть здоров. И растет в оазисах. Саади опять задумался. Почему у одного красоту и юность природа соединяет с царским происхождением, а другого разом делает калекой, плешивым и нищим? Ее игра не знает меры и вся состоит из света и теней. Подчас только из света или только из теней.

 

Когда я вижу нищего голодного дервиша,

Пища застревает у меня в горле и отравляет меня.

(Саади)

Шейх Саади был очень добрым человеком. Сердце его было таким отзывчивым, что только его мудрость могла поспорить с его добротой. Способность вчувствования была у него столь сильна, что, право, приходится удивляться тому, что он дожил до ста лет. Впрочем, не будем забывать, что радости мудреца тоже немалые. И при этом каждодневные. Идеи роятся, обобщения сами стучатся в душу. «Мудрому не много нужно, чтобы быть счастливым; глупца ничто не может удовольствовать; оттого люди почти все несчастны» (Ларошфуко). Саади понимал, что все бесценное, полученное даром (а гений и есть такой дар), должно идти дорогой служения. Певческий гений – одно. Этический гений – другое. Он выбрал безошибочно. На то он был Саади из Шираза. Он знал, что не всем по силам эта дорога. И что только прозрачность личных свойств доводит на ней до цели.

 

Переймет у меня искусство лучника тот,

Кто в конце не сделает меня своей мишенью.

(Саади)

Обладать гением Саади, уметь наслаждаться, как никто, и прожить сто лет, интенсивно исследуя и впитывая сущее, – или родиться без всякого дара, увечным от рождения и умереть юным – право, где глаза у природы?.. И на библейскую бесплодную смоковницу я смотрю теперь совсем другими глазами.

Закончить это свое эссе о гранате мне хотелось бы небольшим назиданием.

Гранат – это сама улыбка горного ультрафиолета, отдача терпкой плодородной почвы предгорий. Царский фрукт. Дар неба людям. Колористическое совершенство. Божественный максимум, возможный на земле. Плод запредельной красоты и запредельной пользы, сок которого так похож на кровь и который смеется над жидкой потенцией всех других земных соков, включая даже сок лозы, поклонение которому беспредельно. Все уступает гранату, единственному в мире крупному плоду, увенчанному короной. Его короновали на царство, и что же сделал он, мудрый и чистый? Памятуя, что он всего только плод, он повернул свой венец, обратил его вниз к земле… Так повелели ему силы созидающие (и назидающие), вероятно, для того, чтобы он не забывал, откуда вышел и кому обязан своей царственностью. Ибо его огни растут из земли. И он охотно повиновался.

Так-то, дорогие мои. Свобода – есть свобода не брать. Сказано же, Марк Аврелий, живущий в своем императорском дворце как последний пустынник, – вот что такое свобода.

БУК ГЛАДКОСТВОЛЬНЫЙ

Альфа, бета… Аз, буки, веди… Какой мощный, какой глубокий по смыслу зачин алфавита! «Аз» означало «я» («первый», «начальный»: континент Азия был «аз», то есть началом всех начал, праматерью всех первых и самых великих на земле цивилизаций). «Буки» шло от «буквы», «веди» означало «ведать», «знать». Аз и буки вместе давали азбуку. Азия, буква, азбука и вéдение (отсюда знаменитые Веды) соединялись уже в культуру. Не забудем и армянское «айбубéн» (алфавит), где отчетливо слышатся все те же альфа и бета.

Итак, буквы составляют алфавит, «букварь» происходит от «буквы». А буква от…

Так мы приходим к буку.

Знание, записанное на гладкой коре бука, возможно, первое начертание человечества, во всяком случае, оно характерно для многих древнейших индоевропейских культур и оно более архаично, чем высечение знаков на камне, на глиняных табличках, на папирусе или на специально обработанных шкурах животных. А ведь начертания на камне и на глиняных табличках – это очень глубокая древность. Но и ее опережают «меты» и «резы» на стволе бука.

Почему был выбран именно бук?

Потому что это была самая идеальная кора. И потому что в тех ареалах, где впервые стали записывать свои впечатления в виде знаков на коре, буков было много. Гладкоствольных мышиного цвета деревьев с твердой шелковистой корой. Идеал для начертания острым сколом обсидиана или специальной палочкой. К тому же кора бука тонкая, то есть удобная для среза.

Аз, буки, веди…

Догадываетесь, усекаете?

Кстати, если догадываетесь, то как бы высекаете зарубку тоже на коре и тоже серого цвета, только уже совсем на другой коре – на коре головного мозга. След не менее долговечный, чем на коре бука, хотя и невидимый и, конечно, более экономный.

Поразительна эта соотнесенность всего со всем!

Вместе с буком первой «доской» человечества были также береза, ясень и граб. Но бук, очевидно, первее: ведь не березовая кора, а именно бук навечно закрепился в словах «буква» и «букварь». Но с терминологией письма в древнейших индоевропейских культурах береза и граб связаны столь же тесно, как и бук. К тому же граб – дерево из семейства березовых (точно так же, как дуб и каштан из семейства буковых). А семейство буковых близко к семейству березовых. И что интересно, не дуб, а именно бук дает название семейству. Название «граб» происходит от слова (S)kreb в значении «царапать», «скрести», «скребу», наносить метки, знаки, зарубки. Нетрудно догадаться, что слово «графика» идет от граба (от греческого «графо» – «царапаю, пишу»). Бук же кроме слова «буква» весьма отчетливо проступает в знакомом всем английском book (книга) и буклет, а также немецком «бух» (отсюда гроссбух).

Если вызвать из глубины памяти и другие производные от слова «бук», то мы должны будем поразиться множеству ассоциаций, которые связаны у человечества с этим, казалось бы, таким неприметным деревом. Вот, скажем, «буколика», «буколическая поэзия». По-гречески «буколос» означает «пастух». А пастух, ясное дело, кормил скот буковыми орехами и буковыми ветвями, уходил в индоевропейской древности со своими стадами в буковые леса, которые покрывали Балканы, горы Передней Азии, часть европейского континента и вообще многие регионы северного полушария. Название реки «Буковина» – память о тех древних обильных лесах.

В традициях индоевропейцев бук был священным деревом. И когда я сегодня смотрю на колоннаду букового леса, скажем, в окрестностях Дилижана, на эти мохнатые у самого подножия стволы бука с туго натянутой красивейшего цвета корой, я могу вообразить, какое это было наслаждение – делать насечки на этой коре, оставлять знаки и символы своих размышлений. Для древнего человека тут сошлись в один фокус тактильные впечатления со зрительными. Этот прекрасный, безупречный, глубокий серый цвет мышиной масти (чуть не сказала замечательного отлива, так хорошо натянута кора) – что он мне напоминает? Ах да, тонкий срез обсидиана – великолепного серого плотного рисунка. Цвет шелковистого пепла – библейский пустынный цвет, цвет отпылавших мировых пожарищ. Зрелый, поздний цвет, цвет целебной золы, но не белесой, а темновато-серой, как бы дающей понять, что и сгоревшее вещество было не жидкоцветным, а темно-пигментированным. Цвет мудрости – седой, спокойный цвет. Глубокого ровного тона.

Береза, хоть от нее и пошла береста, слишком бела: на ее коре не видны начертания. Ствол дуба слишком шероховат. Но как прекрасно лопается тугая темная кора бука под острым ножом, обнажая внутреннюю желтоватую древесину. Кора некоторых пород тополя тоже, конечно, туга, но тополь, как и береза, светел, серебрист, почти бел.

 

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

(С. Есенин)

И смышленая древность удивительно точно избрала бук. Сначала, должно быть, используя наравне с ним березу, граб и даже ясень, но потом оставив и выделив лишь совершенный бук. Метод проб и ошибок вел к зрелому решению. Проба, знаете ли, великая вещь. (Складывание камешков, кусочков коры, листьев, зарубки на буке нужны были пращурам для запоминания какого-нибудь события в личной или общественной жизни.)

Тем же путем проб и ошибок набрели на более долговечный материал – глиняные таблички и камень. Камень – это была уже как бы сама вечность, остановленная навсегда. И камень сразу же упразднил досужесть надписи. Чекан и афористика многим обязаны этому поворотному моменту в письменной истории человечества. Хотя, конечно, и кора не слишком способствовала пространному письму. Однако некоторое «растекание по древу» как бы негласно дозволяла (это ведь было все же именно древо)… Камень же был сух, суров и менее податлив. Высекать на нем нелегко.

Есть, на мой взгляд, и еще одна причина, почему древность остановила свой взгляд именно на буке. Дело не только в коре. Буковый лес очень похож на храм. Это очень возвышенный лес, его пустынность, нагота и внутренний простор божественны. А это даже помимо воли поднимает мысль, само парение мысли. Душа, пронзенная возвышенным, спешит поделиться переизбытком своих чувств. Это очень старый закон: наслаждение одного не полно. Ему нужен внимающий.

Ощущение храма сообщает буковому лесу не только колоннада, не только высота стройных стволов, доходящих до пятидесяти метров (какой высокий лес не оставляет ощущения колоннады!), но и сама опрятность букового леса. А это лес очень опрятный. Что я имею в виду? Буки доживают до пятисот и более лет, их удел (особенно старых деревьев) – большая раскидистая крона. В горных частях Кавказа и Передней Азии много чистых насаждений «бука восточного». Вот эти сомкнутые чистые насаждения почти лишены второго яруса и подлеска – травяной покров в таком лесу очень беден, ибо лишен светового довольствия. Трава успевает немного развиться лишь весной, до того, как начнут распускаться листья бука. Потом трава отмирает. И лес стоит в блаженном одиночестве растительного вида: земля, высокие стволы, сень, раскидистая крона – вот и все. Налицо величие несмешения. Никаких сообществ. Никакой подпорки бытия в виде Санчо Пансы, ничего под ногами, кроме каменистой дороги: рыцарь стоит один, один живет и в одиночестве гибнет под солнцем, прожив полтысячелетия.

Замечательное дерево – бук.

Так, значит, идея храма – это прежде всего идея пустоты, величия незаставленности, отсечения излишеств? И даже с редко сеющимся боковым или верхним освещением, как в лесу. Как в буковом лесу. Идея купольности, сомкнутости над головой. Высокой сомкнутости. Сферической. Буковый лес канонически отвечает этой идее. Вынесите из храма все лишнее, вы, любители пышно-храмовых интерьеров! Храм не должен напоминать дворец. Не населяйте божественное толчеей. Особенно избегайте всяческого позлащения, золоченого блеска рам, вещей и церковных одеяний. Храм не должен сверкать нездоровым румянцем. Единственное уместное золото здесь – огоньки свечей… Душе не нужно злата. Потому что эти огоньки сами – злато.

 

Вхожу я в высокие храмы,

Совершаю бедный обряд.

(А. Блок)

Бук на латыни «фáкус». По армянски «ачáр». «Ачар» – это разновидность «бука восточного» («факус ориенталис»). Здесь, на севере Передней Азии и на Кавказе, родина этого вида. Здесь облюбовал он северные, затененные и влажные склоны гор, ибо тенелюбив, влаголюбив, хотя и чувствителен к заморозкам. Но его требовательность к теплу все-таки относительна. Стройный колонновидный ствол бука в первые годы растет медленно, затем к 40-60-80 годам рост дерева убыстряется, мужание вступает в полную силу. А дальше лишь утолщается ствол и завершает свою яйцевидность крона. Как все крупные, а главное, как все долголетние деревья, бук не спешит. Столь же яйцевидны, как крона, и листья бука с реснитчатыми краями. Корневая система, как и водится при его росте, глубока. Впрочем, иногда корни бука уходят в почву косо, и развивается большое количество поверхностных корней, которые обтекают встречающиеся камни и срастаются между собой. Такое мощное горизонтальное закрепление помогает буку не страдать ветровалом. Если вдуматься в этот урок бука, то станет ясно, что сила горизонтальных опор, пожалуй, не уступает вертикальным, глубинным. Надо только суметь отыскать эту свою точку опоры. Во всяком фундаментальном деле хороши собственные пути.

Осенью мощная колоннада стволов бука стоит, как индейский вождь, в коричнево-желтом оперении плотных листьев. В эту пору темные стволы с соломенно-желтой или бронзового цвета листвой прекрасны. Бук поднимается на Кавказе высоко, до отметки 2300  метров над уровнем моря. Но выходя за пояс верхнего предела (2000 метров и выше), он приобретает уже вид низкорослых деревьев, а  то и крупных кустов с саблеобразными стелющимися стволами, под которыми часто трогательно хоронятся от ледяного климата высокогорья альпийские цветы и травы. Если внизу, на склонах, бук нетерпим к путающимся под ногами травам, к подножным жильцам, то здесь, в альпийской экстремальности, он хороший товарищ. Точно так же, предпочитая в низинах глубокие, свежие, богатые перегноем почвы, бук, поднимаясь в горы, мгновенно перестает быть требовательным и всходит на каменистых почвах, не теряя своей прежней осанки, а в крепости, пожалуй, еще и выигрывая.

Древесина бука ценная – белого цвета с желтоватым, иногда с красноватым оттенком. Годичные слои хорошо видны на всех разрезах. Это четкое дерево. Древесина бука тяжелая, плотная, слегка лоснящаяся. Крепкая (правда, уступающая в крепости дубовой). Хорошо полируется. Срубленный бук на воздухе быстро гниет (сухость он не выносит даже после смерти), зато в воде и во влажном состоянии чрезвычайно прочен (вот почему он так влаголюбив). Поэтому буковая древесина всегда применялась для изготовления мельничных валов, клепки для бочек, шпал (с пропиткой), колес, гнутой мебели (в воде хорошо гнется), паркета, музыкальных инструментов. Всегда очень ценились буковые дрова, а из золы бука получали поташ и щелок для мытья. Многое из этого уже отошло в прошлое, но это прошлое означало – тысячелетия. И этого не надо забывать в нашем склонном к легкому высокомерию веке. На Южном Кавказе в прошлом из орешков бука после варки их в меду или в виноградном соке с кукурузной мукой готовили сладости – козинáк, джанджýх.

Мне бы хотелось закончить свое слово о буке еще одной ассоциацией с нашей человеческой жизнью. Я уже писала о том, что как всякое долговечное дерево бук мужает медленно, достигая полной зрелости лишь к 60-80 годам. Увы, это в кругу тесной семьи леса. А при одиночном стоянии природа лишает бук этой необходимой долголетнему организму неспешности, и возмужалым дерево становится уже к 20-40 годам. Сиротство отнимает у юности беспечность. А плата? Чем платит душа за прерванную так некстати нормальную смену жизненных циклов? Видимо, ранней старостью, меньшей выносливостью, чем у собратьев в бодром, тесном, сплоченном кругу леса.

«Есть там лес бесконечной протяженности, называемый буковым…» (Гай Юлий Цезарь, «Записки о галльской войне»).

КНИГА РУКОТВОРНАЯ

Я стояла под сводами Матенадарáна и держала в руках древнюю книгу. Одно из самых бесценных сокровищ мира – рукотворную книгу, рожденную еще в позапрошлом тысячелетии. Тринадцать веков назад из шкуры козленка был изготовлен этот пергамент, на котором опытная рука переписчика вывела мудрые строки о бытии человеческом. Бирюзовые и огненные птицы заставок были единственным украшением этого сурового воинства букв, этого четкого, ничем не нарушаемого строя, тесно сдвинувшего ряды. Лишь этой извилистой молнии, лишь этому яркому оперению заглавной буквы разрешалось вспыхнуть на строгом и торжественном ночном небосводе, лишь этой разнеженной луне разрешено было изредка всплывать в темной линейной безмерности и бросать широкий отсвет на всю суровость небес. Особенно хорошо выглядели эти заставки в очень старых книгах: пергамент желтел, становился почти гончарным по масти, и чистые краски заглавных букв проступали на нем контрастнее и темнее. Книга отливала, как вековая слоновая кость, приобретала бесценность старинной вещи, становилась «вечерней» по цвету, по сферической ясности освещения: солнце ее было низким и густо-золотым с легким красноватым отливом. Краски обретали звучание глубокое и торжественное. Сама вечность склонялась над книгой. Это был миг закрепления прекрасного. На века. Дальше время как бы уже теряло власть над своим творением и разумно отступало в тень, чтобы не скоро из нее выйти.

 

…У меня есть также

Изрядный клок Ясонова руна,

 

Которое в действительности было

Не чем иным, как книгой о вещах

Алхимии, написанной на плотной

Овечьей коже, с лоском, как велень,—

 

говорит один из героев комедии Бена Джонсона «Алхимик», одаряя нас совершенно новым взглядом на золотое руно, вывезенное из Колхиды. Итак, то были не простые шкурки, а, возможно, древние рукописные книги, прикрытые для видимости золотистой шерстью…

Что ж, шутка шуткой, а все-таки кто его знает… Заодно понятнее становятся битвы за золотое руно.

Когда книга переписывается от руки, сам адский труд этой переписки требует, чтобы в книге не было ничего лишнего. Поэтому под руками переписчиков оживали лишь книги, говорящие о самом существенном. Лишь они переписывались заново, лишь они размножались. «Были времена, когда писатель являлся священной особой; он писал первые гимны, книги законов, эпические поэмы, трагические песни, сивиллины стихи, халдейские пророчества, лаконичные изречения, начертанные на стенах храмов. Каждое его слово являлось истиной и будило народы к новой жизни. Он писал нелегко и не имея никакого выбора. Всякое слово стояло перед его глазами врезанным в землю и небо, и солнце и звезды являлись для него знамениями того же значения и содержания, что и его знаки и слова, и не бóльшей необходимости, чем они» (Эмерсон). В былые времена книга считалась также ценнейшей военной добычей. А все потому, что в свитки заносилось только отборное, лишь истинное знание.

«Пятнадцать веков безмолвствуют в Матенадаране,  и я слушаю их молчание», – писал Дереник Демирчян. Пятнадцать веков? Да, пятнадцать, с того остропамятного беспримерного подвига Месрóпа Маштóца, создавшего алфавит и тем спасшего целый народ и его культуру. Да, полтора тысячелетия назад впервые нанесла рука переписчика бесценные родные буквы на любовно обработанный пергамент. Не греческая или сирийская письменная речь, а родная армянская зазвучала на этих безмолвных страницах. Переписчик наносил новые буквы с особым вдохновением, сознавая, что это душа народа водит его рукой  и говорит миру: я есмь! Дерево повисло над бездной, но крепкие, глубокие корни и воля к жизни задержали его падение, а потом и вовсе укрепили его на скале…

Каким же все это было?

И тут мне предстало видение…

У ровного огня свечи сидят двое: молодой монах-переписчик и старец. Юноша гладит книги, переписанные старцем, и жадно вопрошает его. Ты мудр, как бы говорят глаза юноши, а мудростью отмыкают неведомое. Ты ведь не просто переписывал древние книги, не только шлифо-вал их слог, но и не раз задумывался над смыслом этой живущей в веках речи.

– Я слышал, Месроп был храбрым воином и книжником. Так говорят старики, которые еще помнят его. Как ты думаешь, святой отец, почему он сделал свои письмена такими прямыми? Такими сурово прямыми, как бы бес-компромиссными, – и это по соседству и в кругу народов   с затейливой вязью?

– Видишь ли, сынок, тому много причин. Одна из них заключается в том, что уроки чужого владычества не прошли для нас бесследно. Порабощение учит жажде само-стояния. Самостоянию не как упрямству, а как упорству. Подвиг Месропа – это указание на то, что народ умеет управлять своей судьбой. Бывают эпохи с отсутствием творческого духа, а бывают краеугольные, особо духоподъемные моменты истории. Такой рог изобилия ждал Армению после принятия христианства и рождения вслед за этим месроповых письмен. Какие отточенность и глубина! Буква как крепость, как твердыня, как крепкокостная стена крепости, за которой сохранной остается душа народа. Другая причина в том, что мы, тяготея к Востоку, будучи по духу своему восточным народом, обернули лицо и к Западу, найдя в последнем много сродного нам. Да, мы Восток, но Восток пробужденный, уже давно, тысячелетия назад проснувшийся от спячки. Оттого мы деятельны и работящи. Пройдут еще тысячелетия, но мы неизменно будем сочетать в себе эти два начала, никогда полностью не отдавая предпочтения ни одному из них. Мы страна пограничных взаимопроникновений. Если мы и Восток, то Восток сдержанный. Но, возможно, наше мировидение идет своей, отдельной дорогой. Кто знает, сынок, кто знает…

Святой отец погружался в воды внутренней мысли.

Инок судорожно сглотнул слюну, боясь потревожить взволнованным дыханием тишину и ровное пламя свечи.

– Есть и другая причина, пожалуй, самая главная, – святой отец медленно выходил из задумчивости, – наша природа, сынок. Господь дал нам суровую страну. Суровую, но прекрасную. Сами эти графическая четкость, строгость и стройность ландшафта, резкие перепады высот, резкие очерки гор, вертикальные вознесения твердейших базальтов, — все это узнается в линиях алфавита, в начертаниях твердых, прямо идущих букв.

Глаза инока горели.

– И это все, святой отец?

Старик мягко положил высохшую руку на крепкое плечо юноши.

– Нет, сынок, не все. То, что веками мы высекали в камне весь окружавший нас зримый мир, не могло не запасть в глубину безотчетной памяти Месропа. А камень не терпит излишеств. Его прожилки и вкрапления инородных пород как бы говорят нам: иди прямо, иначе мы заведем тебя далеко… И мастера выбирали туф без прожилок и чужеродных вкраплений, любили ровную породу.

Да, на твердом материале писать трудно – камень не терпит закруглений, волн письма. Месроп, конечно, не отдавая себе в том отчета, мысленно тоже наносил буквы своего алфавита на камень, да и как могло быть иначе: он ведь был дитя вулканической страны. Работа резцом по туфу в крови у каждого армянина, даже если он и не каменотес.

Юноша не двигался с места. Он чувствовал, что и это еще не все.

– Есть и еще одна причина, уже совсем иного свойства, не причина даже, так, тень, догадка, летучая мысль, видéние, не настойчивое, но твердое и отчетливое. Такое же твердое и отчетливое, как внутреннее убеждение, кото-рое не всегда можно доказать. Так вот, видишь ли, Месроп был уже немолодым человеком, когда возвратился в родные края с вещими начертаниями. И, как всякий человек, чьи годы приближаются к высшей зрелости, он многое передумал и многое успел перечувствовать. И все это, заметь, на чужбине. На чужбине же думается гораздо пронзительней, чем дома, в ласке привычного. А что такое тоска и время? Это отслаивание кристального, оседание мути, чистая слеза проясненного духа. Узреть внутренним оком можно только отчетливо, незамутненно, на что юность и молодость – бурнокипящие, пенящиеся и слепые из-за этого водоворота – еще не способны. А что делает зрелость, сынок? Она отсекает лишнее, предпочитая только функциональное, конечно, обедняя этим жизнь, саму идею жизни, зато и, не сбиваясь с дороги, устремляется прямо к сути. А что есть суть жизни – голый ли ноябрьский ствол или целокупное летнее пиршество кроны – кто знает, сынок, кто знает!.. Как всякий зрелый человек, Месроп пренебрег излишествами. На чужбине мысль становится особенно стройной – даль и время проясняют все. К тому же, старый вояка и мужественный человек, он был на редкость прямо-душен. А в прямом пути мысли тоже проявляется отвага человека. Да и задача была неотложной: надо было защитить и сохранить культуру народа, которой угрожали со всех сторон многочисленные враги. Ясно, что в таких условиях создателю алфавита было не до витиеватости. Месроп увидел во сне копье. Это был основной графический знак будущих письмен. Но это был и символ: разоренная страна нуждалась в защите. К тому же, что еще, кроме славного оружия, мог увидеть во сне старый воин?..

– Во сне? – инок смотрел прямо и пронзительно.

– Видишь ли, сынок, такие видéния обычно бывают вещими…

– Ты знал его?

– Нет, но в этих письменах я прочел его душу. И его бессонное рвение. Великое ведь не создашь без порыва.

– Но он мог оказаться неготовым, и одного рвения было бы мало.

– Тогда судьба выдвинула бы другого. Но он мог, предчувствовал, что сможет. А предчувствия никогда не обманывают таких людей, как он. Иначе бы он не взялся за эту миссию. Говорят же у нас в народе: «Бог посылает каждой горе столько снега, сколько могут выдержать ее плечи». Точно подмечено. Что и неудивительно в вековом соседстве белых гор.

Инок сидел потрясенный глубокой правдой сказанного и добротой старого сердца. Так много знать и так неприметно жить! Он посмотрел на святого отца. Тот понял его безмолвный вопрос.

– Дитя мое, а разве седая гора шумит собою?..

Видéние погасло, и я вновь возвратилась во внутренние залы Матенадарана. Передо мной лежали пергаменты, выделанные из нежной кожи молодых животных. Иногда на листе рукописи проступал более древний текст: увы, пергамент стоил дорого, и часто новые тексты писались поверх старых. Вот книги, переписанные писцом XV века Ованесом Манкасаренцем. Известны даже годы его жизни – 1419-1505. Начал он переписывать книги с четырнадцати лет, учился у каллиграфа в монастыре. Переписал за всю жизнь 132 книги. Ученик Манкасаренца Закарий в памятной записи говорит о своем учителе следующее: «72 года подряд, летом и зимой, денно и нощно он переписывал книги. И на старости лет, когда глаза не видели и рука уже дрожала, с большими мучениями едва смог он завершить часть книги и больше не был в состоянии держать перо. Почил он на 86-ом году жизни своей. И вот теперь я, ученик его Закарий, продолжаю писать…»

От многолетнего переписывания у писца Унана иссох палец: «Рука моя дрожит, а глаз ничего не видит, палец пера (т. е. указательный) иссох, а потому я пишу средним пальцем. О, горе мне, таков мой труд уже 42 года!» «Я, престарелый писец, купил себе на три сребреника дров, истопил тонир и с ослепшими от дыма глазами переписывал книги», – сообщает другой переписчик. А вот запись особо примечательная: «С утра до одиннадцатого часа вечера я занимался сличением и уточнением текста и только после этого переписывал книгу», – так пишет писец Григор, который не механически переписывал книги, но вносил исправления в искаженные тексты, корректируя их и сличая с древними оригиналами. «Чтецу предложены здесь яства для души. Писцы – пишите, внуки – поучайтесь».

Каллиграфами обычно становились люди с особыми душевными свойствами: «Познавший сердце знает, что чистота письма – от чистоты души. Опора искусства письма – в красоте поступков», – писал в «Трактате о каллиграфии» Султан-Али Мешхеди (Иран, XV-XVI век).

В армянских монастырях было заведено четкое раз-деление труда: одни монахи создавали книги, другие – менее способные на оригинальное творчество – перепиcывали рукописи. Переписчиков отбирали среди мальчиков монастырских и церковных школ. Их учили мастера-каллиграфы. Искусством каллиграфии, силой и свежестью цветов миниатюры, мастерством переплета славились почти все области древней и средневековой Армении, но особенно Васпуракáн, Киликúя, Тарóн, Татéвский монастырь. Литургия велась на сирийском и греческом языках, но с IV века евангельские тексты переводились на родной язык устно, иначе христианство не получило бы в народе такого распространения. Именно эта устная традиция перевода помогла, когда Месроп Маштоц ввел алфавит, так высокосовершенно и быстро перевести Библию на армянский язык. Сразу же после создания алфавита стали переводиться научные труды. Народ был пытлив. Его интересовало все: труды по медицине, истории, географии, путешествия, судебники и прочее. В 405 году был создан Матенадаран, ибо хранить было что. Да и откуда взяться «векам душевного младенчества» (Карамзин), когда стар народ. На пергаменте записали: «Каким образом познание может достигнуть предела, если беспредельна природа?» (Давид Анáхт, армянский философ).

Для изготовления пергамента кожу мочили в известковом растворе, потом натягивали на рамы, скребли, снимая жир. Лучшим считался козлиный пергамент, дававший чистый белый цвет, не отливавший желтизной. А с X века стали понемногу привозить и бумагу из Египта. Но это, конечно, был дефицит. (В Матенадаране хранится первая армянская бумажная рукопись, датированная 961 г.). В монастырях организовывались скриптории (помещения для изучения и переписывания книг) и книгохранилища (матенадараны).

Пергамент. Сегодня мы так легко и привычно произносим это слово, как будто не могло случиться, что до него человечество не додумалось бы. Меж тем, если бы не трудности с папирусом… И слава богу, что трудности эти постигли Малую Азию, и в частности Пергам. Они способствовали изобретению материала долговечного и из сырья, которое было вокруг. А что было вокруг? Уж во всяком случае не «дар реки» и не стебли осоки («папирус» означало по-египетски «дар реки», то есть дар стеблей высоких осок, росших на берегах Нила, из которых изготавливался папирус). А что было в Малой Азии, незапамятные цивилизации которой, однако, отнюдь не были цивилизациями плодородных долин великих рек? Многочисленные стада. Поэтому здесь уже во II веке до н. э. начали заменять дорогой завозной папирус пергаментом. Пергамский царь Евмен Второй решил создать в своей столице Пергаме большую библиотеку и с этой целью намеревался закупить в Египте папирус. Большую партию папируса. Право, какой похвальный регион: смотри, в чем соревновались – в создании библиотек! А ведь могли бы коллекционировать копья, боевые колесницы или там заморские диковинки. Но это была великая просвещенная зона, кишевшая мудрецами и магами. О поэтах я уже и не говорю. О врачах тем более. И каждый жаждал закрепить свое знание на века. А ведь было еще и множество художников и каллиграфов. И была еще древнейшая привычка увековечивать знаки на камне, которая легко переносилась и на другой материал. С условием, что и он будет долговечен. Так вот, Евмен Второй хотел закупить в Египте большую партию папируса для будущей Пергамской библиотеки. Но египетский фараон Птолемей, опасаясь, что Пергамская библиотека затмит мировую славу Александрийской библиотеки, запретил вывозить в Пергам папирус (не надо, никогда не надо сильному ничего бояться, если оно сильное!). Тогда в Пергаме и бросили особенно пристальный взгляд на стада… И стали писать книги на выделанной коже телят и молодых овец. Эта кожа, обладающая большой прочностью, стала называться пергаментом.

Но все же, видимо, навык выделывать пергамент из кожи животных существовал в Малой Азии еще до отказа Птолемея продать папирус. В одночасье такого не создашь. О копии своего текста на коже говорит, например, и древняя Бехистунская надпись. О царских пергаментах, на которых персы записывали свои древние деяния и деяния ахеменидских царей, говорит и греческий историк Ктесий. Но папирус казался почетней. Все завозное всегда кажется лучше, тем более прославленный папирус из прославленного Египта. Заморское не чета местному. Да и стереотип мышления сказывался: какая же это библиотека без папирусов! Видимо, такую же тягчайшую ломку стереотипа испытывали, переходя много веков спустя к бумаге.

В средние века в Европе пергамент был очень дорог и книги представляли большую ценность. В библиотеках их прикрепляли к столам цепями. Из-за этой же дороговизны пергамента нередко вычищали скребком текст старых книг и вписывали новый. А жаль! Как знать, был ли новый, верхний текст лучше старого? Ведь, скажем, поверх бесценного травника могла лечь ода на восшествие на престол…

В   VI веке в Армении впервые стали украшать текст миниатюрой. Страна была поразительно богата красите-лями. Прекрасный глубокий красный цвет получали из вордáн кармира (кошенили), синий – из лазурита, а золотой – из чистого золота. Переплетаясь, эти три цвета сверкали чисто и пронзительно, добавляя к глубоким мыслям рукописи яркое цветовое соседство. Пергамент помогал цвету сохраняться на века. Торóс Рослúн (Киликия, XIII век) был «виртуозом орнамента». Вровень с ним стояли и такие художники-миниатюристы, как Степанóс (XIII в.), Маркарé (XIII в.), Момúк (XIII в.), Ованéс (XIV в.), Рстакéс (XIV в.), Церýн (XV в.). «В заставках, заглавных буквах и в украшениях на полях рукописей армянские художники являются людьми одаренными неиссякаемой фантазией, беспредельной изобретательностью и тонким вкусом как в формах, так и в красках», – писал известный русский критик В. В. Стасов.

На древних рукописях Матенадарана часто видны следы крови, огня и меча. Многие рукописи спасены ценой человеческой жизни. Древние матенадараны при монастырях подвергались нападениям, завоеватели стремились ускорить ассимиляцию народа путем уничтожения армянской письменности и языка. Невосполнимый урон понесла рукописная культура Армении в 1170 году: сельджуки уничтожили свыше десяти тысяч древних рукописей, собранных из разных монастырей и хранившихся в Балабердской крепости (Сюнúк). В результате грабежей, пожаров и погромов были навсегда утрачены ценнейшие памятники армянской литературы: «История Армении» писателя X в. Шапýха Багратуни, третий том «Истории» Ухтанéса (X в.), исторические сочинения Саркавáга (XI в.), Таронецú (XI в.), Мхитáра Анецú (XII в.), Ванакáна (XIII в.). Уцелевшие     от постоянных бедствий манускрипты полны записей о трагических судьбах рукописных книг.

Такой была судьба знаменитой Мушской рукописи – самой большой в мире пергаментной рукописи на армянском языке. На нее пошло примерно 700 больших телячьих шкур. В 1204 году сельджуки убили хозяина рукописи и похитили ее вместе со всем его имуществом. Тогда армяне из разных деревень собрали 4000 драхм и выкупили книгу. После освобождения великан более семи веков пролежал  в монастыре св. Апостолов в Муше. В 1915 году мушские армяне, спасаясь от турецких погромов, взяли с собой рукописный памятник своих предков. Чтобы легче было нести двухпудовую книгу, они разделили ее пополам, и волей судеб рукопись пошла в разные стороны. Первая часть после долгих странствий была перевезена в Эчмиадзúн, а вторая часть, когда беженцы не в силах были дальше нести книгу, была зарыта в землю во дворе армянской церкви в Эрзерýме, где ее случайно и нашли. В бесконечных скитаниях рукопись лишилась многих своих страниц (уцелело 607 листов). Семнадцать листов попало в далекую Италию; ныне они хранятся в матенадаране Армянской католической конгрегации мхитаристов на острове св. Лазаря в Венеции. Многие из лучших миниатюр рукописи вырезаны. Их места скорбно зияют, как неизлечимые раны, на теле пергаментного великана.

Ученик знаменитого философа Ованеса Воротнецú (XIV в.) Акóб в одной из рукописей сообщает, что он вместе со своим учителем и шестьюдесятью учениками, преследуемый монголами, был вынужден переписывать книгу на путях скитаний. «Взвалив себе на плечо бумагу и книги, перо и чернила, с тяжелой ношей шел я с учителем, и как только мы прибывали куда-нибудь, тут же принимался я переписывать сию святую книгу, перенося большие мучения и лишения. И где я начинал писать, там не мог закончить…»

Писатель Сергей Бородин записал в книге отзывов Матенадарана: «Эти книги – уже не мертвые вещи, а великие граждане своего народа. И нельзя понять стойкую и трудолюбивую историю армян, не вникнув в судьбу собранных здесь книг. Они смотрят на нас строго, как старейшины, требуя, чтобы мы были достойны быть среди них».

Опустошительным походам врагов армянский народ всегда противопоставлял свои неиссякаемые творческие силы. Книги писались и переписывались, защищались с еще большей ревностью и непоколебимой решительностью. Вновь процитируем книгу отзывов Матенадарана: «Армянские писцы столько же способствовали сохранению армянского народа, сколько и армянские воины». А по мнению Вардáна Багишецú, известного деятеля рукописной культуры XVII века, «…реставрация книг, возвращение их из порчи и забвения к жизни означает больше, чем постройка церкви».

Одна из бесценнейших книг Матенадарана – поступившая в его фонды в 1981 году «Книга скорбных песнопений» Нарекацú, переписанная Саят-Новой в 1761 году. «Написана эта рукопись в Гилане, в церкви Энзели рукой Степаноса Вардапета, которого зовут Саят-Нова». Почерк поэта свидетельствует, что, приняв сан священника, он стал одновременно и каллиграфом. В тиши монастыря один гений переписывал книгу другого гения, отделенного от него восьмью столетиями. Многое, должно быть, передумал Саят-Нова, не просто выводя стихи Нарекаци, но решая сходные вопросы глубоко в своей душе.

Изобретение бумаги, а тем более открытие Гутенберга, свели на нет культуру рукописной пергаментной книги. Просвещение двинулось лавиной, и такими устаревшими стали казаться громоздкие, переписанные от руки пергаментные книги, древние китайские шелковые книги, глиняные ассирийские таблички, пальмовые листья индусских письмен…

Однако не спешите. То, что двинуло просвещение, то же явилось и ахиллесовой пятой его. Ведь недостатки всегда суть продолжение наших достоинств. Став массовой, доступной и насытив информационный голод, книга в то же время перестала быть раритетом, потеряла резкую индивидуальность персонально сделанной вещи. Исчезло одухотворение неповторимого. Появилось даже понятие «книжная макулатура». Понятие, невозможное при книге рукописной. И не случайно именно наш век, устав от серийности, потока тиражей, остро почувствовал тоску по «лица необщему выраженью». Да и проживет ли современная книга тысячелетие или два? Вряд ли. Ей и два века не под силу… Значит, что же, потребуется все новая и новая перепечатка лавины классических книг по самым различным отраслям знания? Это, конечно, ахиллесова пята современности. Выходит, что материал, сотворенный природой (шкура животного), лучше того, который синтезировал человек (бумага)? Да, это так. И возможно, наиболее ценные книги человечества следовало бы не только печатать способом Гутенберга, но и еще раз переписать на шкурах от руки специальной тушью или черной краской на будущие века или даже на целые тысячелетия. В частности, следовало бы переписать бесценного «Дон Кихота», а также самые выдающиеся трагедии Шекспира, не говоря уже о Гомере или древних священных книгах. Самым дорогим гостям известный японский писатель XX века Кавабата дарил автографы не на своих типографских изданиях, а на тщательно и любовно переписанных им страницах. Век каллиграфии не прошел, мы еще мало знаем о влиянии неспешного красивого письма на лад душевный. Говорят, вязание успокаивает нервы. Переписывание любимого текста тоже. К тому же в наш век компьютеров, интернета и унификации каллиграфия необходима особенно, как все резко индивидуальное. Писать книгу надо так, чтобы сразу чувствовалось: это ручная работа. Ибо каллиграфия – это искусство, а искусство – антипод любого стереотипа. На-клон почерка так же неповторим, как извивы мысли. Красота стройного изложения и красота стройного написания – увы, нами уже утеряна эта связь. Когда я беру в руки дневники великих людей (факсимильные копии), я вижу, как подтянуты они были и среди повседневности, как не давали себе распуститься, расслабиться, позволить себе роскошь некрасоты. Эстетика внутренней дисциплины и наедине с собой водила ими. Они поклонялись симметрии строя, золотому сечению гармонии. И были всегда стройны и подтянуты. Они любили это священнодействие, это таинство записывания мысли, это рождение строки из-под бегущего пера, которое во многом утерял наш стрекочущий на компьютерах век. Но ровная компьютерная строка – не то же самое, что летящая и вольная строка рукописи. Да и наклон строки живо подскажет вам, был ли то стремительный летучий импульс или ровное разлитое вдохновение. «Мысль просится к перу, перо – к бумаге…»

Переписчик, конечно, работал степеннее. Он устраивался удобно, писал со вкусом, сознавая, что это на века. Века и гордятся его безупречной работой. «Писал тремя пальцами, а работал всем телом…» Гордятся века и нетленной миниатюрой, краски которой так и не остывают на пергаменте. Они столь же горячи, густы и сочны, как и в первый день создания. А почему бы и сегодня не использовать золотые мазки, скажем, на единичных подарочных изданиях, ну, например, в заглавных буквах великолепно изданного подарочного Кучáка? А реставраторы книг Матенадарана? О, им потребуется много знаний, позабытых нашим веком!

Конечно, искусство рукописной книги не может стать массовым, как, скажем, искусство керамики или ковроткачества. Да оно и не должно быть таковым. Оно, кстати, никогда массовым и не было. Это всегда было уникальное ремесло, доступное немногим и предназначавшееся для немногих. Пусть оно таким и останется. Я ратую лишь за непрекращающуюся струйку этой древней традиции. Прекрасной традиции создания бесценных вещей, ибо потребность в красоте – мать любого искусства.

Мне бы хотелось опять привести некоторые высказывания из книги отзывов Матенадарана. Старые мастера! Как гордились бы они и какой чистой радостью были бы полны их сердца, если бы могли прочесть о себе такое: «Мы восхищены славой древней культуры Армении. Таких древних рукописей в Китае очень мало» (Мао Дунь). «Это поистине изумительная сокровищница сведений по истории одного из культурнейших народов» (академик А. Якубовский). «Матенадаран обогатил мой ум» (Анри Барбюс). «Старые священные книги мудрости и поэзии продолжают жить здесь, как высохшие розы, полные еще незримых семян» (Пабло Неруда). «Народ, рассеявшийся волей судеб по различным землям, сумел сохранить и собрать сокровища своей культуры лучше всех других, более счастливых народов» (Ласло Эрдош, писатель, Венгрия). «Впечатление трудно, почти невозможно выразить словами. Богатейшая культура талантливого армянского народа здесь выявляется, как нигде. Философы, историки, ученые, математики, поэты, богословы… Какой еще народ в мире может гордиться так тщательно и с любовью сохраненным до наших дней богатством» (Г. Гедевани, академик, Грузия). «В Матенадаране я увидел живых свидетелей богатой армянской культуры. Народ, имеющий такую культуру и науку, не может называться маленьким…» (И. Витзинос, журналист, Германия).

И последнее. Уже не из книги отзывов, а из интер­вью, которое я взяла у Расула Гамзатова в бытность его в Армении, а также отрывок из его книги «Мой Дагестан». «Я видел огромное уважение целого народа к своим книгам. Каких только музеев не повидал я на своем веку! Обычно это были собрания картин или кинжалов, изделий ювелиров, огнестрельного оружия, стрел, колчанов и шашек. Но только в трех местах в мире собрано самое ценное из всех ценностей человечества – рукописные книги. Я говорю о книгохранилищах Ирана, Ватикана и Армении. Мне приятно сознавать, что армяне – это народ, который умеет беречь книги как зеницу ока, хранить их в веках и передавать из поколения в поколение святое уважение к рукописной, а подчас и кровью написанной книге. Обычно свою землю защищают все. Мы защищаем каждую пядь своей земли, дома, в которых выросли, свято храним память предков. Но рукописную книгу пронесли сквозь историю не все народы. А это огромный показатель культуры и веское свидетельство высокой любви к своим истокам».  «Я посетил могилу Маштоца в Ошакане. 1500 лет назад славному армянскому воину Месропу Маштоцу пришла мысль, что письменность сильнее оружия, и он создал армянский алфавит. Там, у могилы Маштоца, и здесь, в Матенадаране, я с горечью думал о Дагестане, который прозевал целые тысячелетия, не имея книги и письменности. Протекла история сквозь сито времени, и не осталось от нее никаких следов. Только смутные, не всегда достоверные предания да песни, шедшие к нам из уст в уста, из сердца в сердце. Над страницами стихов уже тысячелетия плачут арабы. Тысячелетия назад на пальмовых листьях индусы писали свои истины и заблуждения. Дрожащими руками я дотрагивался до этих листьев, подносил их к глазам. Уже создавалась алгебра, а мы не умели еще считать. Уже звучали грандиозные поэмы, а мы еще не умели написать “мама”. Все у нас было для книги: пылкая любовь, храбрые герои, трагедии, суровая природа, не было только самой книги».

Матенадаран – книгохранилище. Хранилище книг, написанных от руки («мат» – палец, армянское). Рукотворных книг. Святое собрание неповторимых манускриптов, вобравших в себя боль, радость, гнев, пытливость и мудрость одного из народов человечества. «Знаки просветляющие, служащие для обуздания», – так определяет письмена великая китайская «Книга перемен», которой четыре тысячи лет. Я много цитировала в этом эссе. Закончу тоже цитатой: «Высшей вещью мира и оправданием его бытия была и не могла не быть книга» (Поль Валери).

ТОЛМА

Виноград созреет еще месяца через полтора, но листья виноградной лозы уже сегодня в обилии по всему рынку. Груды, свернутые в трубки. Теперь дело за мясным фаршем, рисом, луком и зеленью. Сидим, набиваем фаршем тщательно промытые листья лозы, наполняем большую кастрюлю до краев. Как приятна ручная работа в кругу близких! Толма (завернутое в листья мясо, я бы даже сказала спелёнутое мясо) – очей и рецепторов очарованье.

– Небось, бросишься описывать все это? – улыбается двоюродная сестра.

– Непременно. Древняя еда священна. А как перед священным не благоговеть!

– Заворачивай, как загибаешь пальцы, лист-то трехпалый (скрытно пятипалый, конечно, считая отростки), – учит меня сестра.

Ставим кастрюлю на огонь (огонь – тоже священная и тоже древняя вещь). Вот съем свою порцию и мысль моя побежит. Куда? В древность, в ту точку, где толма зарождалась. А это не просто древность, а древность незапамятная, неолитическая.

Итак, все началось 12 тысяч лет назад. И не где-нибудь, а прямо в том ареале, в той ойкумене, где мы с семьей сестры варим нынче толму. Замечательно. Ни малейшего отклонения за почтенный исторический срок. Восточная, самая древняя часть Малой Азии, которую много позже назовут Анатолией (западное крыло Армянского нагорья). Уже за много десятков тысячелетий до неолитической революции здесь бродят стайки охотников и собирателей – наши пра-, пра-, пра-. Едят то, что можно сорвать и схватить рукой или сбить палкой с обсидиановым наконечником. Они еще именно бродят. Еще не остановились, не осели. Дикие злаки, фрукты, неядовитая зелень, овощи. Малопитательно, но всё же питательно. Тем более что здешние злаки богаты белком (пожалуй, самые богатые белком на всей планете). Сухой климат приподнятого нагорья. Приподнятого, то есть слегка прохладного даже летом. Без влажных испарений и удушающего зноя. Климат, правда, слегка резковатый (в смысле резко-континентальный), но все-таки целительно-свежий. Внутренние долины, поселенцы на южных предгорьях. Южные предгорья, защищенные от холода, – кормильцы. К тому же равная удаленность местности от трех внутренних морей (Средиземного, Черного и Каспийского). Моря внутренние (читай: теплые), долины, тоже внутренние – всё способствует золотой середине. Я бы даже сказала – золотоносной. Малая Азия – это вообще подарок природы. Западный горный Иран с оазисом Шираза – такой же, а также Месопотамия и Древний Египет. Словом, что-то здесь должно было зародиться… И зародилось. Человек перестал блуждать. Неолитическая революция – это великие догадки, это открытие земледелия и скотоводства. Незапамятные племена охотников и собирателей становятся земледельцами и скотоводами. Земля сразу же оказывается в состоянии прокормить на тех же территориях в сотни, в тысячи раз большее население. Вот он, неолитический взрыв.

От этой общей большой догадки ветвится росток – культурные растения. Армянское нагорье, по мнению Н. И. Вавилова, является древнейшей родиной пшеницы и ржи, а также родиной винограда, груши, алычи, черешни, граната, грецкого ореха, айвы, инжира, миндаля и важнейших кормовых трав. В Армении до сих пор можно встретить в диком виде виноградную лозу, называемую у армян «толú» (от «удули» – виноград). Вот откуда толма взяла свое название.

Память об охотничьих и собирательских временах и возникшие земледелие и скотоводство (одомашненные животные) не могли не зародить такого блюда, как толма. Все три главных компонента – мясо, лист лозы и пшеничное зерно – сошлись в ней, как в фокусе. Долгие тысячелетия в толме использовалось именно пшеничное зерно (дзавáр). Рис пришел из Китая и Ирана всего 300 лет назад. Это была привозная культура, и везти ее было нелегко и недешево, поэтому она так ценилась. Но исконная толма с дзаваром была намного самобытней и питательней: зерно ведь богато белком. Местная лоза тоже была на диво хороша. Еще бы, страна-то вулканическая: вулканический пепел очень полезен для будущих урожаев винограда. Прибавим к этому еще и появление у древнейшего человека огня. Причина? Зубы уже были достаточно мелкие, рвать ими сырое мясо (как в охотничьи времена) было уже трудно. Так homo sapiens научился варить пищу. Древние китайцы даже имели специального бога, который научил их варить и парить пищу (жарит, особенно на сковородке, этот мудрый народ неохотно). Умницы.

А тонúр (глиняная печь, вкопанная в пол жилища) – это творческое перенесение образа огнедышащего кратера вулкана. Стенки тонира накалялись докрасна, как адское чрево вулкана. Все взято у природы. А почему в нашей ойкумене зародилось огнепоклонство? Все очень просто: нефтеносные почвы часто самопроизвольно возгорались, газовые жилы выходили на поверхность. Правда, армяне, в отличие от персов, не столько огнепоклонники, сколько солнцепоклонники.

Много позже (много, много позже!) того момента, как на Армянском нагорье научились заворачивать мясо в листья виноградной лозы, наши пращуры познакомились через древних римлян еще и с капустными листьями (родина капусты – Италия). И толма расцвела новым компонентом. А ванские армяне заворачивали мясо еще в сладкие крупные зеленые перцы, баклажаны и позднее, когда на нагорье объявились помидоры (после того как Колумб завез их в Европу из Месоамерики), то в ход пошли и томаты. Это была изысканная, нарядная летняя толма.

Но исконная национальная толма все-таки делается только из виноградных листьев. Зерно, правда, уже давно потеснилось и уступило место рису. Но листья лозы, мясо и необыкновенно богатые витаминами съедобные травы – все осталось по-прежнему.

Потом появилось еще одно нововведение – мясорубка. Древность не знала такого приспособления. Как же они измельчали мясо? А они его просто били о камни, и били так долго, что оно превращалось в мягкое и почти жидкое.

Наша толма кипит. Дружно садимся за стол, в центре которого стоит широкая приземистая чаша с мацуном и чесноком. Компонент не менее важный и не менее древний: мясо надо смягчать и сдабривать кислым молоком. Опять же почему? А потому, что наши мудрые предки давно поняли, что печень у очень старых народов генетически нагружена уже давно, так что перегружать ее не следует. Пищеварение должно служить бодрости, и потому всякие нагрузки полезны в меру. Сколькими еще зоркими наблюдениями одарила нас седая древность и наши пра-, пра-!

И вдруг сестра обращается ко мне:

– Вот ты говоришь, что у китайцев был специальный бог, который научил их варить или парить пищу, но никогда не жарить. А ты заметила, что толма – это пища вареная, то есть самая полезная? Так что и наш древний бог всё знал.

Конечно, я это заметила. И, поливая темно-зеленые мелкие шарики мацуном с чесноком и вооружившись лавашом, я принялась с аппетитом поглощать всё то, что завещали нам пращуры. Они нашли некое идеальное сочетание, следующие поколения от этого идеального не только не отказались, но с наслаждением пронесли дальше и донесли до нас. Мы тоже продолжим дорогу.

Когда моя тарелка опустела, я задумчиво представила себе тот миг безмерного исторического срока, когда воображение предков соединило листья великолепной лозы с бегущим мимо животным (мясо), а также с зерном и целебными ароматными травами и с кислым молоком, столь полезным для желудка. Сверкнула ли эта мысль у кого-то одного? Или догадки накладывались одна на другую, обрастая по дороге новыми дополнениями? Скорее всего, началось с листа лозы… Потому что он был шелковистым и сладким? Возможно. Когда-то кто-то в далеких тысячелетиях задумчиво рассматривал лист лозы, переворачивал его, поглаживая внутренние прожилки… Провиденциальный, конечно, момент. Так он и сидел, этот наш еще косматый предок, с виноградным листом, задумчиво поглаживая его. И тут пробежали мимо овцы. Он бросил на них взгляд. А потом соединил всё это в своем подсознании. Только что закончилась долгая зима (а в древности зимы, я полагаю, казались особенно длинными, ведь даже сегодня нам с нашими газом и электричеством они кажутся нескончаемыми, а что уже говорить о тех временах). Весенний, еще мягкий, нежный лист лозы! Скоро летнее нещадное солнце задубит его, сделает жестким и невкусным. Вот почему толма – дитя поздней весны и самого начала лета.

Предки остановили свой выбор на самых главных вещах, лежавших перед их глазами, – на виноградном листе, на зерне и мясе. Ритуальная традиционная народная пища никогда не запустит в долгую дорогу второстепенное. Потому что второстепенное на тысячелетних путях не выживает.

Кстати, родина всех этих трех главных компонентов – винограда, пшеницы и мяса (одомашненные животные) – здесь же, в Восточной Анатолии, на Армянском нагорье. Когда я высказала эту мысль всем сидящим со мной за столом, мне дали добавку. Что ж, своеобразный гонорар.

КОНЬЯК

На дворе осеннее великолепие, подъем года, сентябрь, пора сбора вершинных плодов (одни только лоза и грецкие орехи чего стоят!). В этом году урожай столь щедрый, что изнемогают лотки рынков, рыночков и ярмарок. Сказано же, крестьянский праздник базара. Но изобильно было и лето.

Горки и целые горы слив, персиков, дынь, арбузов, помидоров, огурцов, перцев цвета пожара, лука с кожурой чёрно-фиолетовых оттенков, винограда всех колеров, а также гранатов, цвет которых лучше назвать неописуемым. Разбегаются глаза от господней щедрости, от волновых ритмов рождения все новых и новых плодов. Выйди под небо, человек, не сиди в многоэтажном бетоне, окутанном выхлопами твоих неисчислимых джипов. Поезжай на этих джипах на простор, туда, где слышнее Бог. Омойся осенним золотом мира, вкуси плод с ветви, с куста, зачерпни ладошкой воду из родника, запрокинь голову к вершине горы, пока еще тонко посеребренной снегом. Словом, наполни душу восхищением, как твой далекий пращур. Забудь на миг о таких словах, как «цивилизация», «технология», «супермаркет» и «интернет». Отодвинь второстепенное, бери главное, то есть красоту. Умеешь расслышать слова, пусть даже безмолвные, напечатанные на бумаге? Тогда слушай и смотри. Раздвинь руками виноградный куст. Видишь медовую гроздь? Она наливается соками и прячется от птиц за листьями этого куста. А, возвратившись домой, плесни в пузатый бокал из белого лучащегося тонкого стекла немного марочного армянского коньяка, опаляющего огнем своего густого солнца. Ведь коньяк – это напиток, который требует умеренных доз, напиток благородный, из числа избранных, не идущий ни в какое сравнение с будничным беспризорным алкогольным потоком. Посмакуй коньяк, пусть комната и твоя беседа с друзьями наполнятся дивным ароматом. Не выпивай коньяк залпом. Коньяк не пьют, им наслаждаются. Как говорится, не культ вина, а культ жизни. Как все-таки культура питья выдает общую культуру человека!

Но почему я заговорила о коньяке? Потому что это эссе о нем. И потому что на дворе роскошь осени, закладывающей начало начал долговечного напитка. Сегодня берет разбег его жизнь – иногда на 60 и более лет. Когда-нибудь коньячный спирт лозы урожая нынешнего года будет в великой цене. Это «когда-нибудь» наступит во второй половине XXI века. Так что, раздвинув нынешней осенью листья виноградного куста и взяв в руки медовую гроздь, ты, можно сказать, подал руку человеку, который еще не родился. Но он родится и непременно отведает то, чему дала жизнь эта гроздь. Дней связующая нить не знает обрывов.

Итак, поднеси ко рту дивное диво армянского марочного коньяка огненной гаммы и слушай мой рассказ.

Кажется, она снова наступает – эпоха настоящих вещей, вещей наикачественнейшего, чистого, высокого состава. Эталонных вещей. И не только в развитых странах. Не просто водка абы из чего-нибудь и абы как состряпанная, а Смирновская водка. Не коньяк с приблизительным составом элементов, не подкрашенный эрзац, а, хочется сказать, Шустовский коньяк. Еще правильнее – Таировский коньяк. Армянский коньяк. То есть нечто беспрецедентное, высококлассное. Ибо лучшего коньяка в мире нет. Здесь бледнеет даже слово «уникальный». Это не уникальный, это, можно сказать, единственный коньяк мира. Равного ему нет даже среди прославленных французских коньяков (почему – об этом мы еще поговорим). А назвать это коньяк, нойяк или как-нибудь еще (скажем, просто напиток «Арарат») не суть важно.

Итак, большой пузатый бокал из тонкого белого или жёлтого стекла, на широком дне которого покоится небольшое количество лучистого марочного великолепия, которое, повторим, не столько даже пьется, сколько смакуется.

Вот оно: долго производить (годами, десятилетиями), но и долго блаженно вдыхать и, смакуя, пить. Сказано же – пир рецепторов. Аристократический напиток. Дипломатические или государственные приемы, юбилеи, презентации, ужины при свечах в старинных фамильных замках, крупные бизнес-сделки. Да мало ли что еще может прийти на ум, кроме, конечно, одной, но, пожалуй, самой главной трапезы человечества – Тайной Вечери… (Правда, тогда коньяк еще вроде не был изобретен, но не в этом дело.) Вот уж где смакование было неуместно, и потому на Вечере был не коньяк, а сок темной лозы, то есть красное натуральное вино, напоминающее кровь… Так аристократическому напитку – коньяку – указывают на его истинное, почетное, но более боковое место.

Но шутки шутками, а коньяки самых высоких марок – это, конечно, совершенство. Выдержанные коньяки, колдовство перемешивания долго выдерживаемых коньячных спиртов дегустаторами. Шаманизм интуиции особо талантливых виноделов. И если мы захотим крикнуть: «Автора на сцену!», то один автор (а всего их двое) на сцену взойти сможет (мастер-дегустатор), а второй и главный – нет, потому что на сцене он просто не поместится.

Кто же этот второй? Местность, где рождаются коньяки.

Сотворение шедевра – так назвала бы я коньячное дело в Армении. Ибо армянский коньяк отборных классических марок – это действительно подлинный шедевр. Шедевр, созданный вулканической почвой, сиянием горного солнца, лозой высокогорья, спиртом из этой лозы, водой кристальнейших родников, особо дубильным и особо вкусным экстрактом дубовых бочек и, главное, долгой (десятилетиями) концентрацией всего этого в темном чреве бочки. Вы знакомы с нарастанием темы в симфониях? Только тогда всходит темное шоколадное солнце, аромат и букет которого божественны. Вот она, темная бутылка с этим янтарно-коричневейшим солнцем. Можно произнести тост. А поскольку любой тост всегда содержит какое-нибудь благодарение (Богу, любимым, близким, доброму окружению, предкам и потомкам), то позвольте и мне припасть к этому благому дару благодарения (да простится мне эта невольная тавтология).

Коньяк Армении! Откуда пришел ты к нам, напиток, требующий долгой выдержки, долгого самопогружения (медитативный напиток?), дитя лозы Араратской долины, с букетом неповторимым, не имеющим аналогов нигде в мире?

Если бы меня спросили, что же такое коньяк, я бы коротко ответила так: это расширение знаний о лозе. Десятки тысячелетий виноделия, и вот сравнительно недавно (лет триста, не более) у человечества появляется это новое знание, которое в винодельческих регионах мира неизбежно. Коньяк – это крепкий спиртной напиток, это перегонка белых сухих виноградных вин с последующей дистилляцией и выдержкой в дубовых бочках. Ну и затем, как водится, купаж опытных профессионалов-дегустаторов.

Таков вкратце весь процесс вплоть до темного или белого прозрачного стекла бутылки.

Это вкратце. Теперь развернем рассказ.

Армянская древность была богата продуктами виноделия, армяне всегда умели делать хорошее вино. Да и как они могли бы этого не уметь, когда сам Ной обучил наших далеких пращуров всему этому. «…Места, куда Ной, опустившись, стал разводить виноградники послепотопные» (Андрей Белый, эссе «Армения»). Ной спустился с горы Арарат, посадил тут же в долине лозу и даже успел выпить вино, опьянеть и разлечься в неглиже, что и дало возможность человечеству впервые опознать Хама (одного из сыновей Ноя). Но кроме мифов существует и наука, и она о послепотопных виноградниках Ноя говорит так: родина дикого винограда, вероятнее всего, – Южный Кавказ. От дикого вида «сильвестрис» (хмель) пошли все культурные сорта.

Впрочем, древнейший дикий виноград застал земли Южного Кавказа еще до всех государств и даже до первого человека. На то он был и дикий. Селекция постепенно довела этот вид до нынешнего разнообразия культурных сортов, отсюда он разошелся по всему миру.

Вот что пишет о лозе Николай Вавилов: «Основным очагом формообразования дикого и культурного винограда является Закавказье. Огромное число разнообразных аборигенных сортов винограда в Грузии, Армении, Азербайджане, представляющих поразительную гамму многообразия по окраске, форме плодов, семян, говорит за сосредоточение здесь формообразовательного процесса. Культура винограда и использование его здесь уходят в глубь тысячелетий».

Косвенное доказательство глуби этих тысячелетий мы находим на таких неожиданных путях, как святое причастие. Хлеб и вино (святое причастие), то есть злак и лоза – главные растительные культуры той ойкумены, где зародились древнейшие языческие религии. Святым причастием стало то, что глаз человека видел вокруг, что издревле росло в местах зарождения этих религий. А что видел здесь глаз человека от начала времён? Прекрасный злак и зеленый каракуль виноградников. Из этого слагалось бытие, а значит, и культура.

Геродот, Ксенофонт и Страбон писали о винах «из земли армениев», о «старых душистых армянских винах», славившихся своим качеством. Ксенофонт советовал десятитысячной армии греческих наемников возвращаться через Малую Азию не прежним путем, где они могут погибнуть от голода, а через Армению, где не будет недостатка в продовольствии. И они пошли на север, дошли до Карса, вышли к берегам Аракса и повернули к берегам Черного моря. Возвращаясь через Армению вместе с греческими наемниками, Ксенофонт в качестве очевидца описал жизнь армян в 401-400 гг. до н. э. Здесь были «многочисленные деревни, полные всяких припасов… много продовольствия и всяких благ: убойный скот, хлеб, старые душистые вина, изюм, всевозможные овощи, фисташковое масло, горький миндаль» («Анабасис»).

Армянский историк Лео писал, что ассирийские цари брали с армян дань прославленным вином. Это было в IX веке до н. э. Название сорта «харджи» (настоящее название «воскеат» – «золотая ягода») идет от слова «хардж» – дань, подать. Дань взимали и вином, и виноградом, до того и то и другое было превосходным. Раскопки на холме Кармир Блур (Красный холм) в Ереване свидетельствуют о развитом садоводстве и виноградарстве на армянской земле более трех тысяч лет назад. На южных склонах, где было теплее, незапамятно росла теплолюбивая лоза. Древние люди отобрали те сорта, которые были им нужны, остальные не подвергали селекции. Вес грозди и сладость ягод, конечно, интересовали древнего человека в первую очередь. «Кто ест виноград, тот ест сгущенное солнце». До этого сгущенного солнца от первых мелких и кислых ягод пролегла дорога длиною в десятки тысячелетий. Но солнце все же сгустили. Особенно на Армянском нагорье, где виноград дает исключительное сочетание сахаров и кислотности, вкуса и терпкости. Да, лоза Армении славится высокой сахаристостью и дает вина ароматные по полноте букета.

…где завивают виноградники свою зеленую прическу,

где светом виноград питается,

вино рождается от ног народа.

Вино спускалось в тихие давильни,

окрашивало бочки своею нежной кровью.

(Пабло Неруда)

Армянская древность (и любая другая древность) вроде не знала секретов изготовления коньяка, ограничиваясь лишь широкой гаммой прекрасных вин. Но как знать, история ведь – еще не до конца прочитанная книга. Да и доскам бочки из дуба, отдающим свой насыщенный экстракт виноградному спирту, трудно прожить такой долгий срок, как тысячелетия. Но мне кажется, что люди древности, поражающие нас своей высокой интеллектуальной и интуитивной культурой во многих областях знания, не могли не отметить почвенно-климатических условий прекрасного нагорья и его долин, особенно Араратской с ее тяжелоглинистыми каменистыми землями, ранней весной, продолжительным, долгим летом, золотой теплой осенью, сухим воздухом, благотворной дозой солнечного сияния и мягкой родниковой водой, которая тоже как компонент участвует в процессе образования букета коньяка. Однако древние почему-то до открытия коньяка то ли не поднялись, то ли не опустились… Ведь, напомним, и селекция великолепных культурных сортов винограда, найдя нужное, остановилась уже в глубокой древности. Отборнейшее вино из отборнейшего винограда – лучшее было найдено. А зачем что-то еще помимо лучшего?

От добра добра не ищут…

Да, «места, куда Ной, опустившись, стал разводить виноградники послепотопные… склоны холмов в раскудрявой лозе… лоза эта терпкая, крепкая спиртом: идет на коньяк» (Андрей Белый). А может, именно это «крепкая спиртом» и не вдохновляло древность? Восток ведь – дело не только тонкое, но и мудрое. И только Франция в XVII веке остановила свой выбор на коньяке. Потом этот выбор сделали и некоторые другие винодельческие регионы мира. Российская империя к концу XIX века тоже остановила взгляд на своих южных окраинах: сначала в поле зрения попал Крым, потом – Южный Кавказ. И вот 6  марта 1874 года было положено начало «Фруктово-виноградному огневому N 1 заводу Эриванского первой гильдии купца Нерсеса Агаджановича Таирова в городе Эривани на Шоссейной улице в собственном доме». Это подлинные слова доверенного заводчика и винокура Рубена Мерабова. Позже, в 80-е годы XIX века, Нерсес Таиров пригласил на работу известного тифлисского винодела Гарегина Харазянца.

В 1865 году Таиров (Таирянц) приобрел территорию бывшей Эриванской крепости, возведенной Сардар ханом в XV веке в период персидского владычества. Внутри крепости располагались торговые лавки, бани, караван-сарай. Кстати, крепость и холм прекрасно расположены: какой оттуда открывается сказочный вид на Арарат! В 1827 году именно здесь в «зеркальном зале» ханского дворца силами русских офицеров генерала Паскевича-Эриванского была впервые сыграна бессмертная пьеса Александра Грибоедова «Горе от ума». Армения связана с именем Александра Грибоедова ничуть не меньше, чем Грузия: вот эта впервые сыгранная комедия в Эриванской крепости, затем два месяца, оказавшиеся последними, которые Грибоедов провел в Эривани с молодой женой, прежде чем он отправился в Персию к месту службы, а она обратно в Тифлис, затем печальная встреча Пушкина, едущего в Арзрум, с арбой с телом Грибоедова на перевале в северной части Армении…

Нерсес Таиров был не просто купцом, но и филантропом, основателем и пожизненным попечителем армянской духовной семинарии при епархиальной церкви Сурб Саркис в Эривани. Правда, идея основания винно-водочного завода принадлежала не Нерсесу, а его двоюродному брату Василию Таирову, известному виноделу в Одессе, который стал бессменным редактором журнала «Вестник виноделия», издававшегося в Санкт-Петербурге. Родившийся в 1859 году в Каракилисе (ныне Ванадзор), Василий Таиров в 1884 году окончил Лесную и Земледельческую академию (ныне Сельхозакадемия имени К. А. Тимирязева) в Москве, затем совершенствовался во Франции. Из Франции он и вывез технологию выкурки коньячного спирта. В Араратской же долине он не просто, что называется, напал на жилу, но, возможно, из разговоров со старожилами что-то интуитивно вывел (он был, видимо, из числа недюжинных интуитов).

Построить завод Нерсесу Таирову помог его родственник, знаменитый художник Иван Константинович Айвазовский. Таиров начал с производства вина, а спустя десять лет – коньяка. Назывался первоначальный таировский завод очень выразительно и для нашего нынешнего слуха прямо-таки волшебно: «Огневой усовершенствованный завод для перекурки обыкновенного эриванского материала виноградного сусла с выжимками и выделкой коньяка».

Одна беда: у этого богатого, немолодого уже человека не было наследников, и потому в 1899 году завод был продан за 50 000 рублей московскому купцу и виноторговцу Николаю Львовичу Шустову, у которого уже были винные заводы по всей России. Еще при Нерсесе Таирове коньяк далекой солнечной долины сумел зарекомендовать себя с самой хорошей стороны. Правда, трудно было со сбытом, не было железной дороги, но Шустова это не обескуражило. Шустов знал, чтó перекупает, как когда-то Василий Таиров знал цену местности. Основав свое дело в 1863 году в Москве, Николай Шустов был одним из первых производителей коньяка в России. Уже в 1870-х годах товарищество «Шустов и сыновья» сумело взять в свои руки 80% производства спиртных напитков в царской России, а Эриванский завод позже стал поставщиком двора Его Императорского Величества.

Ароматные марочные десертные вина Армении были всегда из числа тех, о которых Ксенофонт сказал «старые душистые армянские вина» (сухое вино таким душистым все же быть не может). И именно потому, что Армения всегда с глубокой древности славилась своими высококачественными несравненными крепкими и десертными винами, не могла не возникнуть и мысль о коньяке. О «коньяках южного типа».

История виноделия почти не записана ни в одной стране мира. Видимо, потому, что люди хмелели за работой и им было не до записей… Это были, что называется, не «книжные» люди. До XVII века вино редко когда дистиллировалось на спирт, для дистилляции использовали лишь отходы, ибо вино берегли, жалели. Продукт, готовый к употреблению, немедленно же и употребляли. Но вот в XVII веке объявился во Франции какой-то «расточитель», который вина не пожалел и влил винный спирт в дубовую бочку. Спирт стал насыщаться экстрактом дуба, окрасился в золотисто-янтарный цвет. «Расточитель» не спешил (ведь все гениальное просто, надо только иметь терпение), он понял, что исходные элементы – гроздь лозы и дубовый экстракт – одни из самых превосходных вещей на свете. А если еще и перемешивать эти многолетние спирты, то… Результат превзошел все ожидания. Французский коньяк сегодня известен во всем мире. Даже само это слово – «коньяк» – французское. Но справедливость требует отметить, что качество армянского коньяка (лоза Араратской долины) все-таки превосходит качество французского, в котором много сивушных масел (даже среди самых высококачественных коньяков): все-таки французское солнце – это не солнце армянское. В армянских марочных коньяках сивушных масел почти нет: лишенная влажности Араратская долина, нескупые дозы солнечной радиации (ультрафиолет), древний отборный сортовый состав винограда (винная ягода сорта «воскеат» – это вещь, обласканная культурой), автохтонные виноградные сорта Армении, здоровое сусло с высокой сахаристостью. У восточной лозы диглюкозитов нет. Араратская долина с ее 300-ми солнечными днями в году – это энергетически очень насыщенная местность, которая, образно говоря, высушивает лишнюю влагу в ягоде, сгущает ее медовость. Ведь влага мешает сгуститься качеству виноградной ягоды. Сухая сконцентрированная почва без размывающих вод. Солнце бьет, но и вулканическая земля собирает жар. Эта конденсация передается растениям и плодам. Кожица и косточка виноградины должны хорошо созреть. Цвет напитка зависит именно от этого.

Добавьте к этому еще и южные предгорья, то есть опять же аккумуляцию теплоты, защищенность местности телом горы от холодных северных влияний. Камень, сухость, теплота, миллионолетний вулканизм, ровная воздушная атмосфера южных предгорий. И армянская лоза наливается сладостью, собирает ее в глубине своих светящихся солнечных недр. Так возникает на земле великое.

Континентальный климат тоже подмога. Мы на сухом континенте, никаких морских влияний, никакого влажного жара. К тому же земля Армении камениста. А что такое камень нашего нагорья? Это застывшая лава на поверхности земли. Исподняя порода, вулканический камень из самого чрева планеты. Всё произрастающее на такой земле вкусно, ибо вулканическая почва богата еще и микроэлементами (фосфор, калий, известь и другие необходимые для виноградного куста элементы). И, прогретая снизу, как всё вулканическое, почва. А лоза – порода теплолюбивая, так что ей от этого, идущего снизу подогрева, особенно комфортно. А так как высота над уровнем моря 1000-1500 метров, то вот вам еще и ультрафиолет.

Что еще? Как что – а мягкая родниковая вода, очищающая и облагораживающая букет! Могла ли после всего этого Араратская долина (вся ее низменная и предгорная полоса) не стать колыбелью армянского виноградарства? Винные сорта винограда одарили здесь человека еще в седой глуби времен. В защищенных местах этой долины, на теплых склонах ущелий, в котловинах, в предгорной полосе. Вся долина – это сплошная пересеченная местность, волнистый рельеф. И как же любым плодам такой долины не отличаться большой сладостью, умеренной кислотностью, высокой ароматностью, приятным вкусом!

Ну вот, кажется, и всё. Нет, не всё. Забыт воздух Армянского нагорья. Воздух? Да, воздух, потому что он влияет на выдержку спиртов (бочки ведь проницаемы). Вещь очень существенная. Говорят, Шустов как-то части одной и той же партии спирта выдерживал в Армении, Средней Азии, на Северном Кавказе и на Украине. И понял, что лучшую выдержку дает именно сухой воздух Армянского нагорья. Воздух высокогорья! Плотный, сжатый, без растекания, с нотками игольчатой прохлады.

Вино рождается, живет и умирает, это ведь живой организм. Коньяк же в силу своей высокой спиртуозности, не болеет и долго не умирает. Его можно выдерживать в дубовых бочках до шестидесяти лет и далее. Если что и умирает, то это как раз бочки. После полувековой отдачи жизнь их идет на спад. Они выдыхаются (еще бы, ведь все лучшее, саму «душу» свою они отдают коньячному напитку), и если физически и остаются целы, то передаются просто как физическая тара виноделам.

Дубовое дерево только после 70-80 лет становится годным для дубовой бочки. Вообще-то лучше выбирать столетнее дерево. У горного дуба свойства погуще, поцелебнее, чем у равнинного. Во время выдержки коньячные спирты впитывают из древесины тонины и другие ароматические и красящие вещества, благодаря чему приобретают особый аромат и золотистый цвет. Но вкус дуба не должен выпирать. Лучше если древесина для бочек пролежит несколько лет на открытом воздухе, чтобы «подышать». Каждая бочка должна изготавливаться вручную и обжигаться изнутри.

С течением времени коньяк несколько теряет крепость, часть его испаряется сквозь поры древесины. Эти испарения называют «долей ангелов». Коньяк «стареет».

Какая же именно лоза идет на изготовление коньяка? Сорта «харджú» (воскеáт), «мсхалú», «чилáр», «гарандмáк» (что значит «бараний курдюк») и т. д. Вина, полученные из этих эндемичных сортов, не имеют темной окраски. Это светлые сорта винограда с нежным приятным букетом. Они и придают напитку неповторимый бархатный терпкий вкус.

Букет! Название это не случайно. Это именно букет. Купаж – это процесс перемешивания разных спиртов по возрасту и по вкусу. Это очень творческая работа – работа дегустатора, вкусовым рецепторам которого поручено дело тайное, почти не поддающееся расшифровке. Это талант – купажом и дегустацией могут заниматься только люди, одаренные генетически. У дегустатора особое качество слюнных желез. Вот молодые коньячные спирты, а вот старые, многодесятилетние. Разница как между младенцем и патриархом. А теперь представьте себе купаж (то есть смешение) более чем 25 старых коньячных спиртов с небольшим количеством молодых. Вот где оздоровление высокотерпких патриархов!

Старые спирты! Коньяк ведь – в чистом виде виноградный спирт. В нем не должно быть никаких ароматизаторов и посторонних примесей. Добавлять в него разрешено лишь дистиллированную воду, чтобы снизить содержание алкоголя.

Закономерно возникает вопрос: притупляется ли у дегустатора острота чувств с годами? Нет, отвечают профессионалы, наоборот, обостряется. Для восстановления этой остроты чувств между дегустациями обычно едят орехи, ломтик швейцарского сыра и пьют немного хорошо заваренного черного чая. Затем продолжают дегустацию.

А теперь, читатель, давайте закроем глаза и попытаемся представить себе, что же там происходит в темных недрах дубовых бочек.

Там идет Процесс. Многолетний, таинственный, дивный. Пройтись мимо этих бочек или постоять рядом с ними – уже удовольствие. Винный погреб источает упоительные ароматы. Виноделы проводят жизнь в кружеве тончайших изысканных запахов. Нос и нёбо в вечном празднике. Их рецепторы не знают будней.

Хорошо ли это?

Не знаю. Существует ведь и перебор красоты. Созерцание плеска божественных капель, омывание душистой неповторимостью – вот что такое купаж. И при этом слюнным железам, нёбу и носу профессионалов нельзя уставать и расслабляться. Им нельзя адаптироваться к божественному.

Совсем напротив, им нужно это божественное еще и приумножать: смешивать различные многолетние коньячные спирты, я бы даже сказала, стравливать это великолепие, накладывать одну божественность на другую и, закатив глаза, ловить, нащупывать тот миг, когда один аромат усиливает или глушит другой. Сосредоточение в темноте бочек кончено, выходите на свет, благородные букеты, райское смешение, ликуй! О убогие технологии! Здесь царит человеческий фактор. Человеческий в самом пленительном значении этого слова. Замрите, коллекционеры, задержите дыхание, гурманы. Вот сейчас, в этот миг родится нечто… Эта драгоценность – дитя удачно озаренного купажа.

А неудачный купаж? Что ж, и эти грубые, земные миги знакомы даже самым выдающимся дегустаторам. Здесь свои взлеты и падения. И чем небеснее взлеты, тем горше провалы. Ведь даже самый крупный и прозрачный алмаз может иметь природную помеху. Досадно. Но игра случая есть игра случая.

Вечная игра с неизвестным результатом. Но будь результат заранее известным, кто бы назвал это «букетом»…

Чья-то воля кружит над встречей или невстречей двух, нескольких или десятков душистых соков. Дегустатор лишь проводник этой высокой воли. С годами это становится ему столь очевидно, что он воспринимает собственные умения уже со священным чувством. И преисполняется смирения, хотя мы и осыпаем его наградами. Имя винодела, название марки высококачественного коньяка, все эти Гран-при на международных выставках? Все знают имя этого единственного Винодела, эту направляющую Волю, ответственную за миг озарения.

Да-с!

Чем старше армянские коньяки, тем более мягкий у них вкус и тем они дороже. То блеснут во вкусе нежные нотки миндаля или изысканная терпкость мускатного ореха и даже старого портвейна, которые ласкают нёбо и оставляют приятное и длительное шоколадное послевкусие, то особенно как-то зазвездится прозрачный темно-янтарный цвет напитка в бутылке, то потрясет какая-то явно ощущаемая самодостаточность этого плещущегося на дне бокала коричневого бархата очень глубокого тона.

Национальное сокровище? Бесспорно.

О французских винах и коньяках можно сказать, что они изобретательны, об армянских – что они великолепны. И, поверьте, это не преувеличение. Во Франции лучше обстоит дело с технологическим процессом, в Армении ярче и сильнее природные условия и природное начало. Вот что услышала я от Валерии Вотрубы, выросшей в семье винодела: «Французский коньяк дает мыльные тона, терпкость размазывается во рту, а коньяк не должен размазываться, должен быть мягким, но иметь стержень. Моя мама говорила об армянских коньяках, что это мужественные коньяки».

Но коньяк изобрели французы, и по культуре производства мы еще далеки от них. Коньяком армянский напиток назван просто потому, что он сделан по французским технологиям. И это единственный случай, когда французы разрешили Шустову назвать так напиток, сделанный не во Франции. Согласно международному законодательству, называться коньяком может только то, что приготовлено в провинции Коньяк (Франция). Поэтому упоминание «Армянский коньяк» правильно. Считается, что сравнение и соревнование между французским и армянским коньяком ни к чему, что это разные коньяки. Каждый не лучше и не хуже другого. Всё так. Но лучший сортовый потенциал на свете всё же есть. Скажем, армянские абрикосы и персики по вкусовым качествам лучшие в мире. Среднеазиатские дыни (в том числе и сушеные) – тоже лучшие в мире. И т. д. Лучшее, выделенное – его просто не может не быть. Как, скажем, выделен Бог. Абсолют все-таки существует. Земная божественность, квинтэссенция качества, то, о чем говорят – аналога не имеет – все это есть, есть, есть! Да позволено мне будет привести такое сравнение. Известно, что Франция производит лучшие духи в мире. Тогда получается, что лучшие в мире цветы растут во Франции? Но ведь это не так. Для примера: вам знакомы персидская сирень или розы Шираза? То-то. Французские духи считаются лучшими в мире благодаря лучшим технологиям. И только. То же с коньяком. Безупречные технологии плюс давняя и умелая реклама – вот и весь секрет. Мир привык к тому, что лучшие коньяки – это французские «Камю», «Наполеон» в темных матовых бутылках. Но и прозрачное высококлассное стекло бутылки тоже неплохо: виден цвет напитка. А цвет у армянского коньяка (как и вкус) без преувеличения выдающийся: темный огонь густого солнца. Правда, с рекламой пока плохо. Но это дело наживное. Отхлебнут – привыкнут. А не привыкнут, еще лучше: нам больше останется бесценного. Единственное, что требуется, это бесценное не портить, держать марку, а что-то найдя (а мы нашли), больше уже не вторгаться «совершенствованием»: чрезмерный эксперимент не всегда благо.

Почаще надо бы вспоминать и о лекарственном употреблении коньяка. Один из проницательных кардиологов говорил в беседе со мной, что чайная ложечка марочного коньяка в стакан чая (но только один раз в день) является замечательным средством снятия спазмов сосудов у сердечных больных. И чем коньяк более высокого качества, тем сосудорасширяющие действия его сильнее. Но не забывайте – только одну чайную ложечку: крепкие напитки целительны только мизерной дозой.

В первом веке до нашей эры Плиний Старший в своей «Естественной истории» написал: «In vino veritas multum mergitur». Мы переводим это как «Истина в вине». Но правильный перевод всё же: «Истина в вине не раз тонула».

Как-то один из виноделов, посетив Армению и испробовав рюмку одного из наших марочных вин, сказал: «Армянское вино – это не вино, а материал для вина». Не привык к такой густоте и душистости, к такому насыщенному, тонально красивому цвету. Сказалась привычка к жидким напиткам с неизобильным букетом. Нет, марочные вина Армении – это не материал для вина, а божественный нектар, который припасли для себя боги. В пузатом лучистом стеклянном бокале коньяка тоже красота и лекарство, букет и колер. Армения умеет окрасить вещь.

Если уж непременно нужна реклама, то вот вам реклама из реклам: много десятилетий лучшие армянские коньяки имеют одну (всего только одну, но зато какую!) беспрецедентную рекламу – свой выбор на нашем коньяке остановил Уинстон Черчилль. Вот он вкус и тонкое знание вещей (разбирался в вещах, как и в людях). Все-таки старинный аристократический род Мальборо! Бокал, на дне которого лучится армянский выдержанный коньяк и кубинская сигара (тоже лучшие из лучших сигар мира) – без этого Черчилль просто непредставим. Умел выбирать, знал, к чему пристраститься. И прожил 91 год. А ведь как любил Францию, мог бы, кажется, пить французский коньяк. Однако, раз отведав напиток, превосходящий французский… О шоколадно-ванильные тона и вкусовые качества шедевра высокогорья!

Кроме Черчилля был и еще один великий человек, который любил коньяк – рюмку-другую перед сном. Петр Ильич Чайковский. Совпади время его жизни с временем зрелого коньяка Таирова и Шустова, полагаю, было бы со стороны Армении благородно послать Петру Ильичу бочонок-другой армянского коньяка. Хорошо было бы взять часть заботы о гении на себя, не всё же взваливать на плечи фон Мекк… Но, к сожалению, Чайковский уже умер, когда завод Таирова только-только вставал на ноги.

Лишь в очень высокой рекламе должен нуждаться беспрецедентный букет, родовые воды дубовой бочки, которая, как любящая мать, отдала младенцу всё – всю силу своей пропитанной горным ультрафиолетом древесины, всю дубильную мощь своих невидимых мускулов. Двойное солнце, встающее из темных вод прабытия, – вот что такое армянский коньяк. И в этом смысле он, пожалуй, и вправду «Нойяк». «…в места, куда Ной, опустившись, стал разводить виноградники послепотопные…»

Виноградники послепотопные. Пожалуй, и допотопные. Ибо древнейшей лозе нашего нагорья даже допотопная даль – не даль…

Scroll Up